Лето прошло

Сели, началась реклама. Тетка с сыном обосновались где-то внизу, на дешевых местах.

Анне, тетке в тигровой футболке, было тридцать пять лет, она преподавала музыку в педагогическом колледже.

День начался плохо. Суббота, а у нее с утра два частных урока. Толя даже не повернулся, когда она вставала. Ведь мог бы подняться из солидарности, посидеть с ней немного, выпить кофе. Но это привычное одиночество, привычная обида. Вторая волна посильнее – тревога. Машинально сыпала в чашку растворимый кофе, жевала бутерброд с колбасой и прислушивалась к тишине в Володиной (назван в честь Высоцкого) комнате. Он должен идти на занятия по математике. Чего ей стоило уломать знакомую знакомых! Отзывы феноменальные. Педагог от бога. И берет немного, но безнадежно перегружена. Удалось уговорить только на это, субботнее дообеденное время. Да что же это? Спит он, что ли? Ведь опоздает. Ох, тут что-то похуже. Вскочила, побежала, распахнула дверь. Так и есть, лежит лицом к стенке, одеяло натянуто на голову. И ведь не спит! Она знает, что не спит!

– Ты что, с ума сошел?! Я же тебе будильник поставила! Ты знаешь, сколько времени? Ты к одиннадцати не успеешь!

– …

– Господи, вставай скорей! Я тебе бутерброды сделаю. Давай, Володя, давай. Помылся, позавтракал – и вперед.

– …

– Ты что, издеваешься над матерью? Ты в какое положение меня ставишь? Я кручусь, отдохнуть не успеваю, чтобы ему на репетитора заработать, договариваюсь с хорошим человеком. Ей тоже, может быть, в субботу телевизор посмотреть хочется, в парке погулять, а вместо этого приходится балбеса этого подтягивать. Так он еще демонстрацию устраивает. Вставай, мерзавец!

Сорвала одеяло. Трусы, майка, поджатые к животу колени. Жалкий, родной. Негодяй! Рванула за плечо к себе. На бледном лице страх и каменное упрямство.

– Ты понимаешь, что я тебе больше такую математичку не найду? Ты понимаешь, что она еле согласилась?

– А я тебя просил?

– Что значит «просил»? Учебный год вот-вот кончится. Хоть на твердую тройку натянуть. Ты поступать думаешь? Два года осталось! Математику сейчас запустишь – все, конец. А у тебя и без математики….

– Поступать! Куда? Ты чё, мать, с луны свалилась? У тебя бабки есть на платное отделение? Нету! И что мне тогда светит? Пять лет надрываться, а потом небо коптить, как ты. Я лучше диджеем пойду.

– Каким диджеем? Бараном ты хочешь быть.

– Ага! Бараном! Человек – это звучит гордо. Ты вот у нас вся из себя идеальная. Чё ж ты все жалуешься? Чего тебе все плохо?

– Сейчас отца позову!

– Ха-ха! Да зови сколько хочешь! Ему все равно до лампочки. Тоже мне инженер! Зарплаты только на квартплату хватает. Ты же сама говорила! А ты знаешь, что у него на дискетах в столе? Бабы голые!

Так резанул по больному, что в глазах потемнело. Не стало сил даже ударить. Развернулась, ушла на кухню, дрожащими руками помыла чашку и тарелку.

А когда ее дни начинаются хорошо?

Одна радость – май. Тепло, не надо мучиться с сапогами, с пальто.

В автобусе принялась рыться в сумке, искать мобильный. Позвонить репетитору, соврать, что Володя заболел. Обреченно – будь что будет. Надоело.

Все внутри и кругом – обида.

Почему в колледже к Восьмому марта ее группа не подарила ей даже коробки конфет? Дело не в подарке. Они показали: мы тебя не любим. А она из кожи вон лезла, на Новый год поставила с ними «Юнону и Авось».

А как было на днях? Прелестная девочка с шелковыми длинными волосами сказала ей, скривившись: «От вашей церковной музыки спать хочется».

А голые животы зимой?

Как так случилось, что Толя начал просто уходить на работу, приходить с работы, смотреть телевизор, спать, повернувшись к ней спиной, и изредка проявлять равнодушный интерес к ее телу? Перестал вместе с ней ругать то, что она привыкла считать ненавистным и для себя, и для него?

Ужасно, когда они наклоняются, брюки сползают и бесстыдно вылезают ягодицы с врезавшимися стрингами посередине.

Как ей Володя нагрубил: «Тарковский, Янковский! Да ты когда последний раз читала хоть что-нибудь?» И ведь он прав! Вот что все они с ней сделали!

Девочки, когда разучивали «Юнону и Авось», хихикали, изображали лесбиянок, но сыграли неплохо.

Все равно ей казалось – вот-вот, и Толя очнется, и они станут прежними и вместе будут любить время, остановившееся на свадебной черно-белой фотографии: мама в белом платье со скромной веткой цветов в волосах, отец в костюме с галстуком. Но он все испортил бесповоротно. Как ей было страшно, когда она поздно ночью встала в туалет и увидела его перед компьютером с гологрудыми девками на экране! То, что при этом делал Толя в кресле, было мерзко, чудовищно и навсегда поселило в ней отвращение и ужас к его редким попыткам в постели. И попыток не стало.

Но она никогда, никогда не настраивала Володю против отца!

Первое занятие начиналось в одиннадцать, как и то, которое прогуливал Володя, и она с трудом заставляла себя сосредоточиться на этюде Черни и неповоротливых пальцах толстой кудрявой девочки. Может, все-таки пошел? Тогда точно опоздал. Позор. Да не пошел он. Позор, позор, позор!