Лето с Бодлером

Что же это за страсть, которая, став доктриной, снискала таких властных последователей, что это за неписаное установление, породившее столь надменную касту? Прежде всего это непреодолимое тяготение к оригинальности, доводящее человека до крайнего предела принятых условностей. Это нечто вроде культа собственной личности, способного возобладать над стремлением обрести счастье в другом, например в женщине; возобладать даже над тем, что именуется иллюзией. Это горделивое удовольствие удивлять, никогда не выказывая удивления. Денди может быть пресыщен, может быть болен; но и в этом последнем случае он будет улыбаться, как улыбался маленький спартанец, в то время как лисенок грыз его внутренности.

[113]

Денди стремится владеть своими чувствами и быть абсолютно невозмутимым.

Это слово подразумевает подчеркнутую самобытность и тонкое понимание психологического механизма нашего мира. Однако, с другой стороны, денди тяготеет к бесстрастности <…>. Денди пресыщен или притворяется таковым из соображений тактических или кастовых.

[114]

Эта новая аристократия праздных деклассированных людей ностальгически противостоит приливу демократии:

Дендизм – последний взлет героики на фоне всеобщего упадка. <…> Дендизм подобен закату солнца: как и гаснущее светило, он великолепен, лишен тепла и исполнен меланхолии.

[115]

Холодный, решительный и пресыщенный, денди вырабатывает приемы, помогающие ему держаться на расстоянии от природы. «Денди должен непрерывно стремиться к совершенству. Он должен жить и спать перед зеркалом»[116]. Так в Моем обнаженном сердце названа другая черта денди, несвойственная женщине, «противоположности денди».

Денди находится одновременно внутри и вне ситуации, он вечный чужак. Как герой стихотворения в прозе Чужак, он местный – и космополит, он учтив – и дерзок, он наблюдатель, враг домашней жизни, бунтарь без причины:

Жить вне дома и при этом чувствовать себя дома повсюду, видеть мир, быть в самой его гуще и остаться от него скрытым – вот некоторые из радостей этих независимых, страстных и самобытных натур, которые наш язык бессилен исчерпывающе описать.

[117]

Так денди вкушает и радости, и дискомфорт своей вечной двойной игры.

23 Женщины

Дитя, сестра моя!
Уедем в те края,
Где мы с тобой не разлучаться сможем,
Где для любви – века,
Где даже смерть легка,
В краю желанном, на тебя похожем.
И солнца влажный луч
Среди ненастных туч
Усталого ума легко коснется
Твоих неверных глаз
Таинственный приказ —
В соленой пелене два черных солнца.
Там красота, там гармоничный строй,
Там сладострастье, роскошь и покой.

[118]

О женщинах и о любви ни один поэт не сказал лучше Бодлера; среди его возвышенных стихотворений на эту тему – Волосы и Приглашение к путешествию. В Цветах зла принято различать несколько циклов, посвященных любимым женщинам – Жанне Дюваль, госпоже Сабатье и Мари Добрен. Но он же высказал о женщинах чудовищные мысли, из-за которых сегодня Бодлера называют женоненавистником, и умолчать об этих высказываниях невозможно. И верно, некоторые пассажи из Моего обнаженного сердца – хоть и не предназначенные в этом виде для публикации – ранят, и притом они еще не самые ужасные: