Лето с Бодлером

Какую газету ни прогляди, за какой угодно день, месяц, год, – непременно наткнешься на каждой строчке на свидетельства самой чудовищной людской испорченности, соседствующие с самым поразительным бахвальством

собственной честностью, добротой, милосердием, а также самыми бесстыдными декларациями касательно прогресса и цивилизации.Что ни газета, от первой строчки до последней, – сплошь нагромождение мерзостей. Войны, кровопролития, кражи, непристойности, истязания, преступления властителей, преступления народов, преступления частных лиц, упоение всеобщей жестокостью. [132]

Бодлер был порождением прессы. Ему было пятнадцать, когда в 1836 году появились первые ежедневные многотиражные издания большого формата, La Presse Эмиля де Жирардена и Le Siècle Армана Дютака. На четырех плотно сверстанных страницах, с романом-фельетоном в подвале первой, читатель находил столичные, провинциальные и зарубежные новости, судебную хронику, раздел происшествий и биржевой курс, а рекламе какой-нибудь лотереи или губной помады отводилась последняя страница. Это жесткая техническая и духовная революция потрясла общество не меньше, чем в дальнейшем появление радио, телевидения и интернета.

Спустя несколько лет, уже взрослым, Бодлер всерьез задумывался о самоубийстве. Когда друзья спрашивали о причине подобных мыслей, он объяснял их засильем новой ежедневной прессы. «Эти огромные газеты делают мою жизнь невыносимой», – отвечал он. Газеты возбуждали в нем желание бежать туда, где их еще нет. Any where out of the world – куда угодно из этого мира: куда они еще не проникли.

Но чем газеты досаждали ему так серьезно, что внушали мысли о смерти? Газета – это сам символ современного мира, то есть духовного упадка. Для Бодлера она означала исчезновение поэзии, уничтожение сверхчувственного, культ материи, подмену прекрасного полезным, а искусства – техникой:

И вот этим-то омерзительным аперитивом ежеутренне сдабривает свой завтрак цивилизованный человек. В нынешнем мире всё сочится преступлением – газета, стена, лицо человеческое.
Не представляю себе, как можно дотронуться до газеты чистыми руками, не передернувшись от гадливости.

[133]

И всё же Бодлер жил прессой. Он называл Сент-Бёва «поэтом-журналистом» под тем предлогом, что тот ушел от Стихотворений Жозефа Делорма к хроникам Понедельников [134], но сам Бодлер был гораздо больше, чем «поэт-журналист», он осваивал свое ремесло в этих авангардных литературных и сатирических «газетках», которые исчезали, едва явившись на свет, а еще пытался пристроить свои стихи и стихотворения в прозе, свои Салоны и эссе в большие газеты, осаждая главных редакторов; те избегали его, и цели он достигал редко.

Пресса искушала изобретателя «современности»: завораживала его, а он ее ненавидел, но никогда не унимался, пока ему не удавалось опубликоваться. Он делал вырезки, коллекционировал статьи, являвшие глупость современников, например бельгийцев, пока жил в Брюсселе, но не мог обойтись без мелких и крупных газет, он их читал и в них печатался.

Он признавал необходимость «маленьких газет», поскольку лишь они могли осудить, исправить и разоблачить измышления и неточности большой прессы:

Всякий раз, когда мне встречается дикая глупость или чудовищное лицемерие, из числа тех, что с неисчерпаемым обилием производит наш век, я тотчас вижу полезность «маленькой газеты».

[135]

Он писал это в письме главному редактору «маленькой газеты», тогдашней Figaro, в котором протестовал против укоренившихся идей. Маленькая газета не давала покоя широкоформатной; блоги и социальные сети – это наши «маленькие газеты». Наверное, не будь их, подчас жизнь была бы нам в тягость и нам хотелось бы сбежать – куда угодно, лишь бы подальше от информационного мира.

26 «Прекрасная затея…»