Лето с Бодлером

Я попытался вновь погрузиться в Парижский сплин

(поэмы в прозе); поскольку они еще не завершены. У меня наконец-то появилась надежда, что скоро мне удастся представить нового Жозефа Делорма, чья рапсодическая мысль задерживается, пока он фланирует, на всяком случайном обстоятельстве, извлекая из всякого предмета неприятную мораль. Однако до чего же трудно работать над безделицами, если стремишься придать им одновременно глубину и непринужденность! [159]

Таким признанием Бодлер поделился с Сент-Бёвом в январе 1866 года, за два месяца до повлекшего афазию поражения головного мозга, от которого поэт уже не оправился. Он по привычке льстит старшему товарищу, автору Стихотворений Жозефа Делорма [160], намекая, что его собственные стихотворения в прозе чем-то обязаны раннему произведению маститого критика.

Здесь всплывают сразу несколько неизменных бодлеровских тем: фланирование и связанные с ним происшествия, трудности творчества и самоирония (стихотворения в прозе названы безделицами, в другом месте – детскими игрушками), и среди них – намерение извлечь «из всякого предмета неприятную мораль». Бодлер хочет шокировать, возмутить читателя и успешно проделывает это в Парижском сплине: его стихотворения в прозе настолько провокационны, что все газеты отказывались их публиковать. А годом раньше, предлагая несколько из этих стихотворений Марселену, директору еженедельника Парижская жизнь, который и сам был дерзким карикатуристом, Бодлер сообщал (то ли обвиняя себя, то ли оправдывая, но публикации он не добился): «Это чудовищные и жуткие вещицы, от которых у ваших читательниц, будь они беременны, мигом случится выкидыш». Длительное пребывание в Брюсселе всё более озлобляло Бодлера, как мы видим по ужасным высказываниям о бельгийцах, собранным в памфлете Бедная Бельгия! (или Раздетая Бельгия), настолько пошлым, что лучше бы о них и не вспоминать.

Бодлер малоприятный тип (и с ним не так уютно проводить лето, как с Монтенем): он относится враждебно к прогрессу, к демократии и равенству; он презирает почти всех себе подобных; он не доверяет добрым чувствам; он не в восторге от женщин, от детей, да и вообще от рода человеческого; и он сторонник смертной казни, но в качестве жертвоприношения:

Смертная казнь – следствие мистической идеи, в наши дни совершенно непонятной. Смертная казнь не преследует цели спасти

общество – по крайней мере, в материальном смысле. Цель ее – спасение (духовное) и общества, и преступника. Для вящей завершенности жертвоприношения от жертвы требуется радостная готовность. [161]

Можно ли извинить Бодлера, ссылаясь на то, что он жертва предрассудков своего времени, что он не хуже многих своих современников и что мы без труда найдем не менее гнусные высказывания у Бальзака, Сент-Бёва, Барбе д’Оревильи, Флобера, Ренана, Ипполита Тэна и Гонкуров? Задача непростая, ведь во многих других отношениях Бодлер и наш современник: если он и шел вперед, «глядя в зеркало заднего вида», в чем его упрекнет Сартр, то он же и выдумал эту «modernité», с которой мы до сих пор не можем до конца разобраться, эту «современность», состоящую из любви и ненависти к современному миру, из вовлеченности и отторжения, восторга и ярости.

Можно ли защищать его, утверждая, что он был прежде всего возмутителем спокойствия, подрывником устоявшихся идей и форм, одержимым страстью к парадоксам? Нет, ведь все его мерзкие высказывания чистосердечны; но подчас он думал и совсем иначе и о многом высказывался двойственно.

Пруст поначалу думал завершить свой роман разговором героя с матерью. Ее отношение к Бодлеру было непростым, поскольку и в его письмах, и в поэзии она находила «жестокости». Сын соглашался, что Бодлер был жесток, но добавлял, что ему была свойственна и «бесконечная чувствительность» и что «в его суровости можно услышать страдания, прочувствованные им до кончиков нервов – те самые страдания, над которыми он насмехается столь бесстрастно». Он цитировал из Маленьких старушек: