Лето с чужими

Как бы там ни было, они сильно походили на отца и мать, тридцать шесть лет живших в моей памяти. Даже не так — одной памяти двенадцатилетнего подростка недостаточно для того, чтобы до мелочей осознавать, похожи они или нет. Несмотря ни на что, иллюзию отца и матери во мне создал тот душевный покой, что поселился во мне при нашей встрече.

Помню, как-то раз в детстве я вернулся с форсированного марш-броска, скинул с плеч ранец, перешитый материнскими руками из военного вещмешка, разделся и, позабыв о всякой скромности, растянулся на татами. Да так и задремал, наблюдая за матерью, хлопотавшей на кухне. Давешней ночью меня переполняло похожее чувство.

Не помню, чтобы с тех пор со мной происходило нечто подобное. Разве только с бывшей женой, когда спадало напряжение. Но то родительским крылышком не назовешь.

Может, это моя боязнь требовать от жены чего-то подобного отбивала у нее всякое желание меня опекать. Среди моих предрассудков имелось убеждение, что материнство должно применяться к детям; а если мужу потребны материнские инстинкты жены, отношения между ними извращаются. «Конченый мужик. Как такого бросишь...» «Играешь на женских чувствах...» Сколько раз я слышал нечто подобное, но подхода к собственной жене так и не нашел.

С двенадцати лет я был так напряжен, что не терпел самого понятия ласки. Воспитанных людей любят за их способность найти подход к другим. Выходит, у меня воспитание неважное. А оттого и в отношениях с женой незаметно поселился холодок, и хоть жена понимала, что дальше так жить невозможно, сама о разводе не заикалась.

Об этом собирался заговорить я сам. Об этом и сказал на суде, а жена уверяла, что продолжает меня любить. Правда, сейчас у нее все в порядке с Мамией. Ну и ладно. Ладно-то ладно, только в этом разводе пострадавшей стороной оказался не я. Сам закрутил это дело, взял на себя всю ответственность, и — ни много ни мало — распрощался с большей частью денег, домом и земельным участком.

От всего этого я сильно устал.

Хотелось быть жертвой. Хотелось приятного ощущения — слушаться советов отца и матери. «Постели вон то полотенце. Уронишь ведь. Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила — уронишь».

Я всей душой рвался к нежному спокойствию, таившемуся в тех фразах.

Иллюзия одной ночи, в которой сгустилась эта потребность. Нет, для иллюзии все слишком отчетливо. Настолько, что проще признать у себя временное нервное расстройство. Тем более нелегко признаться себе в слабости, способной привести к нервному недугу, однако сейчас это — самое разумное решение.

На сей раз я вышел на станции Таварамати.

Не очень давно меня обидело, как один телевизионный диктор произнес название квартала — «Тавара-тё». Как будто меня лишили родины. Большинству это название не говорит ровным счетом ничего, а для меня оно — маленькая, но святыня.

Я поднялся по лестнице метро к этой самой родине — яркие летние лучи солнца словно выжигали грязноватые улицы. Совсем скоро я опять увижу эту пару, однако и грязь на улицах, и солнечный свет наполняли меня ужасом. Ноги подкашивались.

Я уверял себя: я иду совсем не для проверки, — я не мог поверить, что такое могло произойти на самом деле. Потому что если проверять, при любом раскладе меня ждет неминуемое разочарование. Так зачем же я спешу в то место, где развеются нежные воспоминания о той ночи? В районе Дзиюгаока купил сладости и выпивку.

Все правильно: меня угощали — нужно отблагодарить. Днем их, скорее всего, нет. Передам через соседей.

Я сразу узнал, где поворачивать. Когда меня сюда привели, я не был пьян и хорошо запомнил расположение двора. Вон та лестница. Я, как тогда это сделал мужчина, бесшумно поднялся наверх.

Идя сюда, я беспокойно надеялся, что дом исчез и найти его невозможно. Но вот передо мной явственно тянулся коридор второго этажа, дверь в ту квартиру открыта. Ее подпирало синее мусорное ведро, убери его — и дверь захлопнется. Вряд ли они ее заранее открыли, дожидаясь моего прихода. Пожалуй, проветривают.

Как бы ни пытался бесшумно взобраться по лестнице, шаги непременно отдаются в каждой квартире. Раз уж поднялся, стоять до бесконечности не годится. Меня будто кто-то подтолкнул — я энергично подошел к самой дальней двери и постучал.

— Добрый день.

И сразу, съежившись, заглянул внутрь.

— О, пришел?

Мать. Молодая мама одна, сидя за столиком, вращала рукоять какой-то пластмассовой емкости.

— Прошу прощения за внезапность...

— Ничего страшного. У нас и телефона-то нет. Все приходят внезапно.

Она говорила, а сама продолжала крутить ручку.

— Жара... целыми днями.

— Да уж.

Странная пластмассовая емкость.

— Что это... такое? — Я вошел в комнату. Меня всегда считали стеснительным, но сюда я зашел естественно, будто к себе домой.

— Мороженое делаю.

— Да ну?

— Покупное — оно все какое-то слишком сладкое.

— Первый раз вижу такой агрегат.

— Его сейчас рекламируют.

Нет, это не мама. В начале пятидесятых таких аппаратов быть не могло. Эта женщина и впрямь живет в современном мире.

— Снимай штаны.

— Зачем?

— Помнутся.

— Да ладно.