Лето с Монтенем

И если бы я не страшился хлопот еще больше, чем трат, я мог бы легко добавить с обеих сторон на одном уровне с библиотекой по галерее длиной в сто и шириной в двенадцать шагов, ибо стены для них, возведенные до меня в других целях, поднимаются до потребной мне высоты. Всякому пребывающему в уединении нужно располагать местом, где бы он мог прохаживаться. Если я даю моим мыслям роздых, они сразу же погружаются в сон. Мой ум цепенеет, если мои ноги его не взбадривают. Кто познаёт не только по книгам, те всегда таковы (III. 3. 41–42).

Сквозная идея опытов: условие плодотворной мысли – движение.

14 Читательницы

Монтень решил писать Опыты по-французски. В 1570 году это не было само собой разумеющимся. Он объяснит свой выбор лишь много лет спустя, в 1588 году, в главе О суетности:

Я пишу свою книгу для немногих и на немногие годы. Будь ее содержание долговечнее, его нужно было бы изложить более твердым и четким языком. Принимая во внимание непрерывные изменения, которым наш язык подвергался до самого последнего времени, может ли кто рассчитывать, что и через полсотни лет его будут употреблять в том же виде, в каком употребляют сейчас? Он безостановочно течет через наши руки и уже при моей жизни стал наполовину другим. Мы говорим, что ныне он достиг совершенства. Но ведь каждый век говорил о своем языке то же самое (III. 9. 188).

Монтень отверг латынь – ученый язык философии и богословия – ради языка общеупотребительного, повседневного. Отказавшись от монументального языка древних, он отдал свои размышления на волю зыбкой, изменчивой, недолговечной речи, которая могла очень скоро сделать его книгу нечитабельной.

И дело, похоже, не в ложной скромности: дескать, у меня нет никаких притязаний, я пишу не на века, а только для своих близких… Это не просто формальные оговорки: Монтень замечал, как меняется с течением жизни его собственный язык, ощущал его непостоянство и понимал, что слова, которыми он пользуется, рискуют вскоре сделаться непонятными. Стендаль, который в 1830 году бился об заклад, что его будут читать и в 1880-х, и в 1930-х, то есть спустя полвека или даже век, возлагал надежды на долговечность французского языка. У Монтеня нет ничего подобного. Он вполне серьезно полагает, что перемены в языке, которые произошли на его глазах, не позволяют рассчитывать на то, что Опыты будут читать еще долго. К счастью, он ошибся.

А ведь он мог выбрать латынь, которую освоил еще в раннем детстве – как, можно сказать, родной язык. Таково было решение его отца:

…отец нашел выход в том, что прямо из рук кормилицы и прежде, чем мой язык научился первому лепету, отдал меня на попечение одному немцу, который много лет спустя скончался во Франции, будучи знаменитым врачом. Мой учитель совершенно не знал нашего языка, но прекрасно владел латынью. ‹…› Что до всех остальных, то тут соблюдалось нерушимое правило, согласно которому ни отец, ни мать, ни лакей или горничная не обращались ко мне с иными словами, кроме латинских, усвоенных каждым из них, дабы кое-как объясняться со мною (I. 25. 162).

Если Монтень, заговоривший на латыни раньше, чем на французском, выбрал для Опытов именно французский, значит, он ориентировался на тех, кто будет их читать. Язык, на котором он пишет, – это язык читателей, для которых он пишет.