Лето с Монтенем

Где-то, за пределами доступного моему уму и того, что я мог бы высказать по этому поводу, существует какая-то необъяснимая и неотвратимая сила, устроившая этот союз между нами. Мы искали друг друга прежде, чем свиделись, и отзывы, которые мы слышали один о другом, вызывали в нас взаимное влечение большей силы, чем это можно было бы объяснить из содержания самих отзывов. Полагаю, что таково было веление неба. Самые имена наши сливались в объятиях. И уже при первой встрече, которая произошла случайно на большом празднестве, в многолюдном городском обществе, мы почувствовали себя настолько очарованными друг другом, настолько знакомыми, настолько связанными между собой, что никогда с той поры не было для нас ничего ближе, чем он – мне, а я – ему (I. 28. 176).

Монтень и Ла Боэси были предназначены друг другу еще до встречи. Конечно, Монтень идеализирует их дружбу. Позднее, явно вспоминая о Ла Боэси, он даст понять, что, возможно, и не написал бы свою книгу, если бы у него оставался друг, с которым он мог бы переписываться (I. 40. 229–230). Мы обязаны появлением Опытов Ла Боэси – причем как его присутствию, так и его отсутствию.

17 Римлянин

Монтень – человек Возрождения, близкий по духу к Эразму Роттердамскому, который, следуя гуманистическим идеалам, верил в превосходство пера над шпагой и высказывал в Жалобе мира надежду на то, что словесность заставит пушки умолкнуть и принесет в мир покой. У Монтеня ничего похожего не найти: могущество литературы встречает с его стороны тот же скепсис, что и польза просвещения для христианского государя или возможность добиться мира путем убеждения в переговорах. Опыт не внушал ему иллюзий по поводу расхожего мнения о том, что перо или тога способны остановить оружие, – cedant arma togae[9], как писал Цицерон в трактате Об обязанностях.

Дело в том, что Монтень не доверяет словам и риторике. В конце главы О педантизме он противопоставляет два древнегреческих полиса: Афины, где любят красивые речи, и Спарту, где слову предпочитают действие. Монтень без колебаний становится на сторону Спарты, соглашаясь с другим расхожим представлением, согласно которому культура расслабляет людей и общества:

…занятия науками скорее изнеживают души и способствуют их размягчению, чем укрепляют и закаляют их. Самое мощное государство на свете, какое только известно нам в настоящее время, – это империя турок, народа, воспитанного в почтении к оружию и в презрении к наукам. Я полагаю, что и Рим был гораздо могущественнее, пока там не распространилось образование (I. 25. 134–135).

Нет сомнений в том, что Монтень связывает упадок Рима с развитием наук, искусств и литературы, с изысканностью римской цивилизации.