Лето с Монтенем

Стремясь изменить ход вещей, мы рискуем не улучшить, а ухудшить положение. Скептицизм приводит Монтеня к консерватизму, к защите обычаев и традиций: пусть и те и другие безосновательны, нет смысла отказываться от них, если мы не уверены, что это принесет благо. А коли так, зачем что-то менять? Вот почему Монтеню не понравилось, что трактат его друга Ла Боэси о «добровольном рабстве», в котором утверждается, что для свержения монарха хватило бы гражданского неповиновения, превратился в антимонархический памфлет. Как всякий меланхолик, Монтень преувеличивает, как сказали бы сегодня, «нежелательные последствия» любых реформ.

Он, бесспорно, утрирует, возлагая на перемены всю ответственность за несправедливость и тиранию; вместо новшеств и радикальных преобразований ему потребны реставрация и возрождение. Никакой религии нового – наоборот. Напомним, что основой его взглядов на общество служит органическая метафора государства, подобного человеческому телу, как макрокосм подобен микрокосму. И в медицине он видит один вред. Реформаторы сродни врачам, ускоряющим нашу смерть под предлогом лечения.

Мир сам себя не умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за это платить. Мы убедились на тысяче примеров, что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавиться от терзающей в данное мгновение боли вовсе не значит окончательно выздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось (III. 9. 164).

Болезни – наше естественное состояние. Нужно научиться жить с ними, не пытаясь от них избавиться. Монтень питает неприязнь к смутьянам – чародеям-недоучкам, обещающим народу безоблачное будущее. Не желая становиться ни на сторону Реформации, ни на сторону Католической лиги, он – не богослов, но юрист и политик – считает устойчивость государства и права выше догматических разногласий. Это делает его приверженцем законной власти, даже консерватором. Гуманисты – это еще не люди Просвещения, и Монтень – отнюдь не модернист.

19 Другой

Диалог Монтеня с другими мыслителями, подобный игре зеркал, является одной из самых оригинальных черт Опытов. Монтень ищет в книгах свое отражение и комментирует их, потому что узнаёт в них себя, а не ради опоры на авторитет. В главе О воспитании детей он признается: «Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того, чтобы лучше выразить самого себя» (I. 26. 138).

Иначе говоря, другие указывают ему путь к самому себе. Он читает и цитирует их, так как они помогают ему познать себя. Но и возвращение к себе прокладывает путь к другим: самопознание необходимо, чтобы к ним вернуться. Монтень полагает, что, научившись познавать себя благодаря другим, он приближается и к их познанию, начинает понимать их лучше них самих:

Неустанное внимание, с которым я сам себя изучаю, научило меня довольно хорошо разбираться и в других людях, и мало есть на свете вещей, о которых я говорил бы более успешно и удачно. Часто случается, что жизненные обстоятельства своих друзей я вижу и понимаю лучше, чем они сами (III. 13. 274).

Знакомство с другим открывает путь к самому себе, а познание себя позволяет вернуться к другому. Монтень задолго до философов новейшего времени проник в диалектику себя и другого: чтобы жить нравственной жизнью, нужно видеть в самом себе другого, скажет позднее Поль Рикёр[10]. Уединение Монтеня было вовсе не отказом от общения с людьми, а поиском наилучшего способа к ним вернуться. Его жизнь не делилась на две части – деятельную и праздную; моменты уединенных размышлений чередовались в ней с обдуманными возвращениями к гражданской жизни и общественной активности.

В последней главе Опытов есть восхитительная формула: «Произнесенные слова принадлежат наполовину говорящему, наполовину слушающему» (III. 13. 285). Согласно взаимной дополнительности «я» и другого, которую Монтень то и дело отмечает, слово, если это подлинное слово, является общим достоянием собеседников, и через меня говорит другой.