Лето с Монтенем

Возможно, что предрасположение к каменной болезни унаследовано мной от отца, так как он умер в ужасных мучениях от большого камня в мочевом пузыре. Это несчастье свалилось на него на шестьдесят седьмом году жизни, а до этого у него не было никаких признаков, никаких предвестий ни со стороны почек, ни со стороны каких-либо других органов. ‹…› Я родился за двадцать пять с лишним лет до его заболевания, когда он был в расцвете сил, и был третьим по счету из его детей. Где же таилась в течение всего этого времени склонность к этой болезни? И как могло случиться, что, когда отец мой был еще так далек от этой беды, в той ничтожной капле семени, из которой он меня создал, уже содержалось такое роковое свойство? Как могло оно оставаться столь скрытым, что я стал ощущать его лишь сорок пять лет спустя, и проявилось оно до сих пор только у меня, одного из всех моих братьев и сестер, родившихся от одной матери? Кто возьмется разъяснить мне эту загадку, тому я поверю, какое бы количество чудес он ни пожелал мне растолковать, лишь бы только он не предложил мне – как это нередко делают – какое-нибудь объяснение настолько надуманное и замысловатое, что оно оказалось бы еще более странным и невероятным, чем само это явление (II. 37. 677–678).

Монтеню не дает покоя то, что отцовская болезнь так долго дремала в его теле, прежде чем проснуться у него в почках, и из всех братьев и сестер коснулась одного его. Но он испытывает глубокое недоверие к врачам и потому заведомо отвергает все их объяснения как надуманные. Даже столкнувшись с чудом – своими камнями – непосредственно, Монтень не отступает от принципа сомнения и ограничивается констатацией, вопрошанием.

27 Пари

Отношение Монтеня к религии остается для нас загадкой. Большим молодцом будет тот, кто сумеет разобраться, во что на самом деле верил автор Опытов. Кем его считать – добропорядочным католиком или тайным атеистом? Умер он как христианин, и современников вполне устраивали его проявления веры, выказанные, в частности, во время путешествия в Рим в 1580 году. Но уже в XVII веке в нем стали видеть предвестника вольнодумцев, свободных мыслителей, приближавших эпоху Просвещения.

В Апологии Раймунда Сабундского, длинной и сложной теологической главе второй книги Опытов, Монтень решительно разводит веру и разум: религия «познается только верой и особым озарением божественной благодати» (II. 12. 382), утверждает он с ходу, в начале главы, тогда как человеческий разум, немощный, униженный, низведенный до животного уровня, не в состоянии доказать ни существование Бога, ни истину религии. Характеризуя его позицию, говорят о «фидеизме» – учении, которое толкует веру как благодать, безвозмездный дар Бога, не имеющий никакого отношения к разуму. Преимущество этой позиции состоит в том, что она предоставляет разуму свободу изучать всё остальное, чем Монтень и занимается с таким усердием, что от религии в конечном счете остается только эта вера вопреки всему и вся, чуть ли не чуждая самому определению человека. В своей Апологии Монтень всё подвергает сомнению, но в конце концов как ни в чем не бывало заявляет о своей вере.

Этот «христианский скептицизм», как его иногда называют, представляет собой – задолго до пари Паскаля[16] – сомнение, ведущее к вере. Но чего стоит вера, если на пути к ней релятивизм устанавливает равенство между всеми религиями и религия как таковая оказывается всего лишь данью традиции? Мы принимаем религию своей страны, так же следуем ее обычаям и повинуемся ее законам, и так же, как эти последние, наша религия произвольна: