Всё это убедительнейшим образом доказывает, что мы воспринимаем нашу религию на наш лад, нашими средствами, совсем так, как воспринимаются и другие религии. Мы либо находим нашу религию в стране, где она была принята, либо проникаемся уважением к ее древности и к авторитету людей, которые придерживались ее, либо страшимся угроз, предрекаемых ею неверующим, либо соблазняемся обещанными ею наградами. Наша религия должна использовать все эти соображения, но лишь как вспомогательные средства, ибо это средства чисто человеческие: другая область, другие свидетельства, сходные награды и угрозы могли бы таким же путем привести нас к противоположной религии. Мы христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами или немцами (II. 12. 386).
Подобные заявления, если понимать их буквально, весьма опрометчивы и даже кощунственны: выходит, что религия передается через обычай, через суеверия в отношении того, что она обещает нам и чем грозит. Конечно, Монтень имеет в виду, что для веры необходимы какие-то иные, не столь приземленные, трансцендентные основания – та самая благодать фидеистов, – однако это не делает его посыл менее разрушительным: если мы христиане в том же смысле, в каком мы перигорцы или немцы, то что остается от истины и всеобщности католической церкви? «Что это за истина, которую ограничивают какие-нибудь горы и которая становится ложью для людей по ту сторону этих гор?» (II. 12. 512)
И в чем тогда разница между католиками и протестантами? Монтень неизменно воздерживается от изложения своих взглядов на пресуществление, присутствие тела Христа в хлебе и вине, но – бог знает, почему – мне часто кажется, что именно оно (помните, я обещал к этому вернуться?) было третьей причиной недоумения индейцев, которых он повстречал в 1562 году в Руане.
28
Стыд и искусство
Монтень говорит о своей сексуальности с такой свободой, которая может смутить и сегодня. Эта тема возникает в главе