Лето с Монтенем

Чем ценны Опыты? Что делает Монтеня столь человечным, столь близким нам? Сомнение. В том числе сомнение в самом себе. Он всё время колеблется, балансирует между смехом и грустью. Посвятив Опытам лучшую часть своей жизни, он всё так же спрашивает себя, не пропало ли его время даром. Книга преподносится нам как слепок или отпечаток автора, точно запечатлевший его контуры. Но Монтень не довольствуется этой простой аналогией и идет дальше: он описывает диалектику, связывающую между собой оригинал и копию или, как говорит он сам, «образец» и «слепок». В процессе снятия слепка изменился и сам образец, вышедший из мастерской более «причесанным» и упорядоченным. Модель обнаруживает себя в копии, а копия меняет модель. Они вылеплены друг с друга или созданы друг другом, так что теперь их невозможно отличить: «кто касается одной, тот касается и другого», – скажет Монтень о своей книге и о себе в главе О раскаянии (III. 2. 20).

Он явно в известной степени гордится тем, что осуществил свой беспримерный труд – ведь до него никто еще не замахивался на столь совершенное тождество книги и человека. Однако, позволив себе краткий порыв тщеславия, он тут же осаживает себя: у него не было никакого плана, всё вышло случайно, в угоду его прихоти.

Потерял ли я даром мое время, с такой настойчивостью и тщательностью отдавая себе отчет в том, что я такое? Ведь те, кто лишь изредка и случайно оглядывают себя мысленно, не записывая своих наблюдений, те не исследуют себя так обстоятельно и не проникают в себя так глубоко, как тот, кто делает это предметом своего постоянного изучения, своим жизненным делом, своим ремеслом, как тот, кто ставит перед собой задачу начертать исчерпывающее свое описание и отдается ее выполнению со всею искренностью, со всем жаром своей души ‹…›. Сколько раз отвлекала меня эта работа от докучных размышлений, – а докучными нужно считать все те размышления, которые бесплодны! (II. 18. 593)

Монтень осознает самобытность и смелость своего предприятия: тот, кто лишь время от времени обдумывает себя или рассказывает о себе, не заходит так далеко, как он, в самопознании, то есть в познании человека. Монтень знает: то, что он пишет, причем пишет о себе, изменило его самого и его отношение к себе и другим. «Удовольствие от жизни на этой земле поистине умножилось оттого, что писал такой человек, как он»[19], – скажет Ницше.

Но цель Монтеня не в том, чтобы высечь себе изваяние и «установить его на городском перекрестке» (II. 18. 592). Едва возвысив себя, он тут же уходит в тень: письмо для него – прежде всего развлечение, лекарство от скуки, спасение от меланхолии.

40 На самом высоком из земных престолов

Я долго колебался: цитировать ли мне здесь довольно беззастенчивое заключение Опытов? Не оскорбит ли оно чувствительные души? Однако Монтень написал то, что написал; почему нужно молчать об этом? Книга заканчивается, поэтому – вперед:

Эзоп, этот великий человек, увидел как-то, что господин его мочится на ходу: «Неужели, – заметил он, – нам теперь придется испражняться на бегу?» Как бы мы ни старались сберечь время, какая-то часть его всегда растрачивается зря (III. 13. 310).

В этих нескольких хлестких словах выражена целая философия жизни. Люди эпохи Возрождения не жеманничали так, как мы, и открыто говорили то, что думали. В главе Об опыте, завершающей труд Монтеня, он подытоживает свое кредо, которое часто ассоциируют с эпикурейством. Будем ценить жизнь, следовать природе, наслаждаться настоящим, не будем спешить без нужды. «Festina lente» – «Поспешай медленно», гласит парадоксальный девиз, который высоко ставил Эразм Роттердамский. А вот как говорит о том же самом Монтень: