Лето в Гапсале

Так как читатель вероятно удивился не менее Елены Николаевны быстрой перемене в намерениях нашей героини, то скажем здесь несколько необходимых слов для объяснения процесса мыслей, который совершался в ее голове в продолжение этой ночи. Мы уже знаем привычку Юлии мечтать и думать по ночам: не раз она засыпала на этих мечтах, и волшебные мечты переходили в волшебные сновидения!.. Читатель верно помнить, что накануне, вечером, она в задумчивости ушла в свою комнату; но на этот раз не сердечные мечты ее занимали, она думала (и это было весьма естественно) о неожиданном предложении графа Деревицкого, о том, что она когда-то тайно того желала, и внутренне сердилась на него за недогадливость. «Все случается некстати, – думала она: – теперь я люблю другого, и меня уже не прельщают блестящее положение в свете, первая роль в том гордом обществе, богатство, открытый дом, свободный приезд ко двору, и прочее… теперь я избрала себе уже другую, смиренную долю…» А со всем тем невольно возвращалась она мыслью к этим почестям и удовольствиям, которыми пренебрегала, уносилась в этот блестящий мир тщеславия, и воображала себя его царицей!.. Так прошло несколько часов. Юлия лежала с закрытыми глазами, но не спала… вдруг она встрепенулась, стенные часы в гостиной пробили два. – «Боже мой! Как поздно! – прошептала она: – пора спать… И стоило, ли, – прибавила она про себя, с некоторой досадой, – лишать себя сна из этих глупых мыслей; подумаем лучше о Вильгельме, о счастье, которое нас ожидает, и с этой мыслью заснем»… Но мысль о Вильгельме как-то упорно ей не давалась; как она ни старалась настроить себя на старый лад, но не могла; прежние мечты и картины уже не слагались в ее воображении… они казались ей как-то бледны, вялы, бесцветны… иные мысли, иные видения, ясные, блестящие, беспрестанно заслоняли их. Вдобавок, как будто нарочно, насмешливые выражения отца приходили ей на память; и какое-то смутное чувство говорило ей, что ее гнев при чтении их произошел от меткой их справедливости. «Одна правда глаза колет», – твердила она себе с досадой. После тщетных, болезненных усилий разбудить в себе прежние мысли и мечты, Юлия вдруг задала себе вопрос: «Но, Боже мой! Зачем же я мучаю себя таким образом? Или я люблю Вильгельма, или не люблю… или эта привязанность довольно сильна во мне, чтобы наполнить мою жизнь, или прежняя светская природа только временно усыплена во мне новыми впечатлениями, и теперь опять проснулась при первом оклике. А в таком случае отец прав, и, может быть… – и Юлия задумалась на этом вопросе…» – да, Дмитрий Петрович Глинский был прав: Юлия и в этом случае увлеклась воображением, а не сердцем. Он благоразумно поступил, оставив ее две недели без ответа. В это время она успела намечтаться вдоволь, привыкнуть к своему положению и даже бессознательно соскучиться им… Как видит читатель, Юлия была подготовлена к этой перемене в мыслях, и если сгоряча, в первую минуту, хотела написать отцу, что решение ее непоколебимо; то это потому, что сама еще не понимала себя, а также из какого-то врожденного, но непродолжительного в ней упрямства… Предложение Деревицкого разбудило в ней целый мир новых мыслей, и фантазия ее не преминула разыграться на этой новой, заданной ей теме, и разыграться в более широких размерах. В ограниченном кругу, в котором она вращалась последнее время, она уже все передумала; ни один уголок в нем не остался не разведанным ею, ни один оттенок не ускользнул от нее… Она успела тысячу раз все перевернуть, разложить и опять составить вместе… А теперь, круг действий опять новый: правда, этот большой свет известен ей, но ей предстоит явиться в нем в новой, более выгодной обстановке. К тому же, сказать надо, тут она была снова в своей стихии: блеск, шумное поприще, даже суета, все улыбалось ей; она в них родилась, в них жила; сельский, мирный эпизод немецкой любви и патриахальные мечты могли занять ее временно; но рано или поздно она должна была возвратиться к нормальному своему положению… Итак, Юлия задала себе этот вопрос и задумалась над ним. Мы видели, как она его решила и каков был плод бессонной ночи…