Летопись 1. Крылья черного ветра

Карантир скрипнул зубами, с трудом сдерживая гнев.

— И все-таки еще одну песню я спою тебе. И ты выслушаешь ее.

— …Кем же ты хочешь стать?

— Менестрелем…

— Ты, значит слагаешь песни? Спой мне что-нибудь…

— …Какой я же дурень… Придумал себе сказку: воин в сияющих доспехах… А он — совсем другой… Знаешь, я никогда не видел таких прекрасных рук, как у него…

— Вражье отродье! — Карантир выхватил меч из ножен. — Сдохни же, тварь продажная!..

И еще на мгновение успел Илмар увидеть печальные и мудрые глаза Мелькора. Он падал в ледяной свет этих глаз, падал… падал…

— Но… это же менестрель, государь… — потрясенный шепот.

Карантир стоял, закрыв глаза, всей кожей ощущая взгляды братьев: не смеют вслух осудить старшего, но смотрят почти со страхом. Волна белого гнева схлынула, но он не ощущал ни раскаянья, ни стыда, и только стиснул зубы, услышав:

— Закон гласит…

Он заговорил медленно и ровно:

— Я знаю закон. Менестрель неприкосновенен, пусть даже он мятежник, вор и убийца, пришедший сюда, дабы смущать умы и чернить род королей Нолдор. Но и Валар единожды во гневе свершили то, что чего не дозволяет суровая справедливость Великих. И Валар свидетели мне — он, предатель народа своего, Элда по крови, восхвалявший Врага пред тронами князей Нолдор, заслужил смерть. Вспомните братьев своих погибших, вспомните сожженные дома ваши, вспомните о скорби народа Нолдор и ответьте мне: найдется ли среди вас тот, кто оспорит мои слова? И если есть такой среди вас — пусть скажет он свое слово. Но пусть вспомнит прежде, кому станет говорить он; и что Финве, Король Нолдор и предок мой, пал от руки Врага; и что сын его и отец мой Феанаро был убит мерзостной тварью Моргота; и что тот, кто встал на защиту вражьего соглядатая, возвышает свой голос в защиту Врага!

Тишина. Он поднял веки, тяжелым взглядом обвел собравшихся и вытер меч полой плаща:

— Уберите эту падаль.

ПЕСНЬ

457-465 г.г. от возвращения Нолдор в Белерианд

Птица будет рваться в небо, даже если крылья сломаны. Так и мастер, даже с искалеченными руками, останется Мастером. Он еще мог творить, хоть и по-иному, но так хотелось не сотворить — сделать… Руки помнили все, но каждое прикосновение отдавалось в них болью. И все-таки он снова и снова шел — сюда, в мастерскую, заставляя себя забыть о сведенных судорогой пальцах.

Он никогда не оставлял себе своих вещей. И ту, первую свою лютню подарил одному из менестрелей. И она сгорела в огне. Он тогда поклялся больше не создавать такого — и легко было бы сдержать клятву, с такими-то руками, но — нарушил ее.

Потому, что нельзя убить музыку, живущую в твоем сердце, и так хочется, чтобы ее слышал не ты один.

Но никто еще не смог сделать инструмента, который пел бы так, как хотелось ему.

И вот теперь…

Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг, как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту — боялся, что это, новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на маленькое подобие слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной, слишком широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся струн…

Песня была — о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть может, были ему в чем-то дороже людей… Наверно, потому, что были — первыми. Были — его народом. Были.

…И павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка не было среди них. И сбитые птицы черными звездами падали в алмазную пыль…

Он никогда не говорил об этом: что проку? боль не перестанет быть болью, а вина — виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог плакать по ним, но эта музыка была — как слезы: не вернуть. И ничего, кроме скорби и горькой памяти, не было в ней: ни ненависти, ни гнева. Он играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего, растворившись в этой невероятной музыке…

…Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.

А в ней была звенящая тоска по полету, по ледяному ветру высоты, по распахнутым крыльям — уже-несбыточное, не взлететь…

Он видел только это бледное, отстраненно-вдохновенное лицо в трепетном звездном мерцании — лицо творившего эти мучительно-прекрасные чары, — не чувствуя, что сердце почти останавливается. Он умирал и рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной стремительной спиралью, он терял себя — но это не было страшно, ничто уже не было страшно: пусть не выдержит сердце — только бы струна не оборвалась…