Лев

Во всей Восточной Африке мужчины и женщины с первых до последних дней своей жизни ходят с обритыми наголо головами. И только мораны отпускают курчавые шевелюры и не прикасаются к ним во все время своей племенной весны. Поэтому, едва волосы отрастают до лба, они начинают за ними тщательно ухаживать. Из неведомых растений они добывают сок, благодаря которому священная шевелюра растет быстрее и волосы становятся жестче. Они заплетают их в тонкие косички, которые соединяют между собой. Затем они натирают их коровьим жиром. Косички делаются плотными и блестящими. После этого масаи пропитывают и смазывают их красной грязью и глиной. И тогда уже не шевелюра украшает головы молодых воинов, а великолепная рыжая масса, напоминающая одновременно гнездо окаменевших змей, и неопалимую купину, и медный шлем, который спереди клином спускается до густых бровей, и сзади — эбеновый затылок.

Старик и моран приближались к моей хижине.

Я сказал Бога:

— Попроси их остановиться на минуту.

— Но… месье… но как… — забормотал Бого.

Лицо его под бесчисленными морщинами посерело.

— Но это же масаи, — закончил он жалобным голосом.

— Я с тобой, Бого, — сказал я ему тихонько. — Да и рейнджеры с их карабинами рядом.

— Это правда, месье, — пробормотал он.

Но когда он обратился к масаям, голос его был еле слышан.

— Квахери[4], — сказал Бого.

По-видимому, это было дружеское приветствие.

Взгляд голых людей, едва прикрытых клочком ткани, ниспадающей с их плеч, равнодушно скользнул по африканцу, одетому в одежды белых. Морщинистая кожа Бого стала еще серее. Этот взгляд был исполнен убийственного презрения, чуть ли не отвращения. Так смотрят на гусеницу, которую давят ногой и тут же забывают. Сам Бого, конечно, приспособился к новым обычаям. Но масаи не изменились.

— Квахери, — сказал я в свою очередь.

Моран посмотрел на старика, ожидая, как он поступит. Старик взглянул мне прямо в глаза. Разумеется, он не мог считать меня ровней. Я был другой крови, а под солнцем еще не родился человек, который мог бы сравниться с масаем. Но я был белым, чужестранцем на этой земле. Мне надо было ответить вежливо, не теряя достоинства.

— Квахери, — сказал старик с высокомерным добродушием.

— Квахери, — сказал моран без всякого выражения ни в голосе, ни в лице.

Старик держался так же прямо, как его длинное копье, которое он вонзил перед собою в землю резким ударом.

Моран обеими руками оперся на свое. И так как оно было прижато к его боку, это движение заставило его лениво изогнуть торс и шею. Может быть, он хотел показать, что даже там, где старому вождю масаев приходилось быть вежливым, он, гордый своей шевелюрой, может и должен выказывать дерзость? Или, может быть, он инстинктивно понимал, что именно такое поведение больше всего подходит его удивительной красоте?

У него было юное тело атлета, под черной атласной кожей переливались длинные мускулы, тонкие и нежные, но необычайно мощные. И ничто не могло так выгодно подчеркнуть его мягкую силу и физическое совершенство, как этот небрежный и легкий изгиб. Что касается лица, то оно казалось освещенным изнутри золотыми отблесками.

Упругие розовые губы морана, прямой твердый нос, огромные глаза — все излучало томную негу и яростное пламя. Венчал его расплав живого, красного металла. И когда он стоял так, опершись полусогнутой обнаженной рукой на копье, была в нем нежность сновидения и жестокость страшной маски.

Подобной красоте в самом расцвете ее силы и великолепия было дозволено все, и все ей принадлежало. Моран позволял собой любоваться, невинный, лукавый и жестокий, как черная пантера, которая лениво потягивается на солнце, показывая свои бархатные и смертоносные лапы. Чего же еще от него было требовать?

— Как зовут его? — спросил я через Бого.

Моран презрительно промолчал. Вместо него ответил старик:

— Ориунга.

И прибавил:

— Я — Ол'Калу.

Затем он задал короткий вопрос, который Бого перевел:

— Он хочет знать, зачем вы здесь?

— Ради зверей.

Ол'Калу снова заговорил.

— Он не понимает, — перевел Бого, — потому что здесь зверей нельзя убивать.

После короткого молчания я спросил, в свою очередь, зачем масаи пришли в заповедник.

— Мы ищем пастбища для скота и места, где могут жить наши семьи, — ответил Ол'Калу.

Склонив лицо на согнутую руку, которая опиралась на копье, моран с ленивым великолепием рассматривал меня сквозь длинные ресницы.

Снова воцарилось молчание. Но теперь я сам не знал, что еще сказать. Старик масай поднял руку, прощаясь. От этого движения жалкая тряпка, наброшенная на его плечо, соскользнула и обнажила все его тело. И тогда я увидел длинный рубец, который тянулся от основания его шеи до самого паха. Это был чудовищный шрам с вздутыми буфами, трещинами и развороченными краями цвета копченого мяса и запекшейся крови.

Ол'Калу заметил мой взгляд и сказал:

— Кожа самых лучших щитов не останавливает когти льва.