Лев

Старик выдернул копье из земли и задумчиво посмотрел на него. Копье было длинным и тяжелым, с металлическим ободком посередине, сделанным по руке воина. Его можно было метать, как дротик. Ол'Калу взвесил его на одной руке, а другой провел по своей страшной ране и сказал:

— Это было в те времена, когда белые не вмешивались в игры моранов.

Ориунга открыл глаза под своей каской красного золота и улыбнулся. Зубы у него были ровные, острые и сверкающие, как у хищника.

«Склоняйся перед белым, если хочешь, — говорила его безжалостная улыбка. — Ты давно уже перестал быть мораном. А я — моран, в расцвете моей храбрости. И только моя воля для меня закон».

Масаи удалились своим беспечным окрыленным шагом. На расстоянии их силуэты с копьями на плечах по строгости рисунка и красоте линий напоминали мне изображения на скалах и в доисторических пещерах.

— Какие будут приказания, месье? — спросил меня Бого.

Увы, мне больше нечего было делать в этой стране, где встречаются люди еще более непонятные, таинственные и недоступные, чем дикие звери.

— Ну, что ж, укладывай вещи, чтобы завтра не задерживаться, — приказал я Бого.

XI

Я принял настойчивые приглашения Сибиллы Буллит по единственной причине: мне хотелось еще раз увидеть Патрицию. Но когда я пришел к ним в бунгало, девочки там не было.

— Еще не стемнело, а Патриция редко возвращается до захода солнца; у нее поэтическая душа, — сказала Сибилла с нервным смешком.

На ней были туфли с высокими каблуками и шелковое цветастое платье с глубоким вырезом на груди и на спине; на шее — жемчужная нитка. И соответственно этому наряду, не слишком подходящему для нашего скромного вечера, она была чересчур накрашена и надушена.

Голос ее и манеры также изменились. Они не казались фальшивыми или утрированными. Но какое-то искусственное оживление, деланная веселость, чуть повышенный тон и чуть более быстрые, чем обычно, движения говорили, что хозяйка дома решила блеснуть перед заезжим гостем.

Столько забот, столько приманок, и все это — ради незнакомца! Должно быть, жажда общения так сильно обострилась за время долгого одиночества, что достаточно было одного меня, чтобы глаза Сибиллы — очки были сняты! — заблестели лихорадочным блеском.

Буллит был в белом полотняном, хорошо отутюженном костюме, с галстуком в полоску. Его рыжие волосы, смоченные, причесанные и приглаженные, только подчеркивали массивность и свирепость его лица. Он чувствовал себя неловко и был мрачноват.

— Не беспокойтесь, малышка придет вовремя, — сказал он мне.

Я ни разу не произнес имени Патриции и ничем не выдал своего разочарования, что ее еще нет. Однако оба заговорили сразу же о ней. Казалось, обращаясь ко мне, они продолжали диалог, прерванный моим приходом.

— Во всяком случае, мы не станем ждать нашу маленькую бродяжку и выпьем чаю! — воскликнула Сибилла.

Она снова рассмеялась таким же деланным нервным смехом, как и при первой нашей встрече.

Мы прошли из гостиной в столовую. Здесь были сосредоточены все атрибуты традиционной чайной церемонии благородного английского дома: чайник, кипятильник, серебряные кувшинчики, сервиз старинного фарфора, скатерочки с кружевами, вышитые салфетки, молоко в молочнике, нарезанный лимон, поджаренные ломтики хлеба, кекс, апельсиновый мармелад, клубничное варенье, маленькие сандвичи с честерским сыром, — и бог знает что еще…

А в плоской хрустальной вазе посреди стола плавали анемоны, гвоздики, анютины глазки, — короче, все бледные и чахлые цветы Европы, о которых так нежно заботилась Сибилла.

Я сказал молодой хозяйке:

— Не знаю даже, как вас благодарить за такой прием!

— О, пожалуйста, не надо! — воскликнула она. — Я так рада, что могу наконец поставить на стол хоть что-то приличное из нашего буфета. А что касается лакомств, то с консервами это так просто!

Сибилла опять рассмеялась тем же искусственным смешком, похоже, она решила поддерживать атмосферу веселья весь вечер. Но тут она заметила, что мой взгляд упал на цветы, и сразу замолкла.

— А, вы подумали о моих цветах, — медленно сказала она.

Первый раз за все время голос ее прозвучал тихо, искренне и серьезно, парадный блеск в глазах погас, и в них появилось трогательное и прекрасное выражение.

— Прошу к столу, — сказал Буллит.

Двое черных слуг в длинных белых туниках, с малиновыми поясами и в широких шароварах, стянутых у щиколоток, пододвинули стулья. Один стул пока был пуст.

Сибилла на какое-то мгновение повернула голову к окну и так быстро приняла прежнее положение, что я бы, наверное, этого не заметил, если бы Буллит не сказал ей со всей нежностью, на какую только был способен:

— Послушай, милая, ведь еще совсем светло!

— Пока — да, — пробормотала Сибилла.

Взгляд ее остановился на пустующем стуле.

— Дорогая, наш гость, наверное, не откажется от чашки чая, — сказал Буллит.

Сибилла вздрогнула, выпрямилась, машинально дотронулась до своего жемчужного ожерелья и улыбнулась мне.

— Сколько вам сахара? — спросила она. — Вы любите с лимоном? С молоком?