Лев

Один раз, после сезона дождей, «лендровер» Буллита увяз в грязи, и им пришлось провести всю ночь посреди диких джунглей. В другой раз, когда они остановились, на машину из густых зарослей ринулся носорог. Их спасла от смерти только поразительная быстрота реакции Буллита и его мастерство водителя. А еще был случай, когда они спали в прицепном домике, потому что вначале этот домик был их единственным жилищем, и мимо них среди ночи прошел слон, так близко, что она слышала каждый его шаг и его дыхание.

— Если бы ему только вздумалось, — сказала Сибилла, — он опрокинул бы нас и растоптал. Ни мужества Джона, ни его сила не спасли бы. А ведь с нами была уже Патриция, совсем крошка. И тогда я познала истинный страх. Леденящий до мозга костей, до глубины души. И этот страх уже не уходит. Все время растет и растет. Он меня пожирает…

По ночам, не в силах заснуть, Сибилла с ужасом вслушивается в голоса и шорохи зарослей.

Днем, когда Джон разъезжал по заповеднику, заботясь лишь о благополучии своих животных, — тут в голосе Сибиллы послышалась ненависть, — она оставалась одна со слугами.

— Я не могу больше выносить их раскатистый смех! — простонала она. — Их слишком белые зубы, их рассказы о приведениях, о людях-пантерах, о колдунах! А главное — их привычку появляться всегда внезапно и бесшумно, как призраки!

* * *

Целый день я стремился вновь увидеть эту девочку с таким нетерпением и волнением, что сам себе казался смешным. И вот она передо мной, и я не находил в ней ничего, что могло бы пробудить во мне эти чувства. Да и что общего было между тем предутренним видением рядом с дикими животными и этой примерной девочкой, которую Буллит держал за руку?

На Патриции было холщовое ярко-синее платьице чуть ниже колен, с нелепым белым воротничком и манжетами. На ногах — белые носочки и лаковые туфельки. И все поведение Патриции соответствовало этому наряду: она была скромна и сдержанна, держалась прямо, вытягивая шею из белого воротничка, и даже прилизанные волосы спускались ровной челкой на лоб. Она сделала легкий реверанс, поцеловала мать и села на предназначенное ей место. Я узнал только ее прежние руки, когда она положила их на скатерть, загорелые, исцарапанные, с обломанными ногтями.

Патриция окинула взглядом стол с пирожными и конфетами и сказала серьезно-одобрительно:

— О, у нас в самом деле праздник?

Она сама налила себе чашку чаю и взяла кекс и кусочек апельсинового мармелада. Манеры ее были безупречны, но она упорно не поднимала глаз.

— Наконец-то вы видите нашу мадемуазель, сможете описать ее Лиз, — сказала мне Сибилла.

Я почувствовал, что она гордится дочерью и постепенно приходит в себя. Сибилла весело обратилась к Патриции:

— Ты знаешь, наш гость — друг Лиз Дарбуа!

Патриция промолчала.

— Я тебе часто рассказывала о Лиз, ты помнишь? — настаивала Сибилла.

— Да, мама, я помню, — сказала Патриция.

Ее звонкий отчетливый голосок не имел ничего общего с таинственным беззвучным шепотом, каким она говорила у водопоя. И в нем ощущалось упрямое желание ни о чем и ни с кем не говорить здесь за столом.

Но Сибилле хотелось продемонстрировать таланты своей дочери.

— Да не смущайся так, милая! — сказала она. — Расскажи нам что-нибудь о заповеднике, о животных. Ты же их знаешь, неправда ли?

— Я не знаю ничего интересного, — ответила Патриция, держась так же прямо и глядя в свою тарелку.

— Право же, ты совсем дикарка! — раздраженно воскликнула Сибилла.

Нервы у нее снова начали сдавать. С деланным смехом она обратилась к Буллиту:

— Джон, надеюсь, у тебя память лучше, чем у нашей дочери. Доскажи нам о твоей замечательной охоте в Серенгети!

И тут произошла короткая и поразительная сцена.

Услышав последние слова матери, Патриция подняла глаза, — впервые с того момента, как вошла в комнату, — и устремила их на Буллита. А он, словно ждал и боялся этого, не осмелился взглянуть на собственную дочь. Но воля Патриции, — было страшно смотреть, как искажалось и твердело ее нежное подвижное личико, — сломила Буллита. Глаза его встретились с глазами ребенка. И чувство бессилия, вины, страдания и мольбы отразилось на его лице. Глаза Патриции оставались неумолимыми.

Значение этого безмолвного разговора я понял, увы, лишь гораздо позднее. Но его сразу поняла Сибилла. Губы ее побелели. Она заговорила, и тон ее становился все выше с каждой фразой:

— Так что же, Джон? И ты онемел, как твоя дочь? Всегда вместе против меня? Ты даже не упрекнул ее, что она возвращается так поздно, а я умираю от страха!

— Мне очень жаль, мама, поверь, — тихо сказала Патриция. — Сегодня Кинг пришел поздно. И он обязательно хотел меня проводить. Вы, наверное, его слышали.

— Конечно, — сказал Буллит, — его голос…

Сибилла не дала ему закончить.

— Хватит, хватит! — закричала она. — Я больше не хочу, не хочу жить в этом безумии!

Она повернулась ко мне, сотрясаясь от безмолвного и бессмысленного хохота, и закричала: