Лев

Дикие животные?.. Если мне предложат повторить вчерашнюю прогулку под надзором рейнджера, я лучше останусь в своей хижине, где, по крайней мере, нет зноя и пыли, и буду попивать себе виски. Благо, по моим указаниям Бого привез мне из Лантокито целый ящик.

Ящик! Но почему целый ящик? Для кого? Для Буллита? Он меня презирает и дал ясно это понять. Что до Сибиллы, то после того, как я стал свидетелем ее истерики, она меня и видеть не захочет, это же ясно. А неприязнь Патриции, должно быть, обратилась в непримиримую жгучую ненависть.

У всех у них наверняка было только одно желание: чтобы я поскорее убрался отсюда как можно дальше. А я вместо этого застрял и даже начал обживаться.

С каждой минутой я все сильнее проклинал свое решение задержаться в заповеднике. Но в то же время, как и в первое мгновение, когда это решение было принято, я отказывался признать его истинную причину: стыд за самого себя.

С трудом закончил я завтрак: еда была отвратительной, пиво — теплым.

— Какие будут приказания, месье? — спросил меня Бого.

— Пока никаких, — ответил я, стараясь успокоиться. — Иди отдыхай.

С порога моей комнаты зажурчал тонкий детский голосок:

— Нет, нет, пусть останется! Он вам сейчас будет нужен.

Это была Патриция. Разумеется, ни один звук не предупредил меня о ее приближении. Она снова была в сером комбинезончике. Но в ее поведении сохранилось что-то от заученной скромности и благовоспитанности, которые она демонстрировала вчера за чайным столом. На плече у нее сидел маленький Николас. Ее сопровождала Цимбеллина.

— Отец передал вашу телеграмму в Найроби, — сказала Патриция. — Мама приглашает вас на обед сегодня вечером. Они были довольны, что вы не уедете из заповедника.

Патриция тщательно выговаривала и подчеркивала каждое слово. И взгляд ее требовал в ответ такой же церемонной вежливости.

— Весьма признателен твоим родителям, — сказал я. — То, что ты сообщила, меня очень радует.

— Благодарю вас от их имени, — сказала Патриция.

И в этот момент я осознал, что мне совершенно безразличны чувства Буллита и его жены. Я спросил:

— Ну а ты, Патриция? Ты рада, что я задержусь здесь еще на несколько дней?

Выражение лица девочки едва заметно изменилось. Но эта перемена совершенно преобразила ее, маленькое загорелое лицо стало совсем другим. Оно осталось серьезным. Однако это уже не была серьезность благовоспитанной девочки, хорошо выучившей свой урок. Это была внимательная, тонкая и чуткая серьезность ребенка, который застал меня врасплох у водопоя Килиманджаро. И неизвестно почему ко мне вернулись надежда и радость.

— Я хотела бы знать, почему вы остались, — сказала Патриция вполголоса.

И вдруг то, в чем я не решался признаться себе самому, показалось мне простым и естественным.

— Из-за Кинга, — сказал я. — Из-за твоего льва.

Патриция несколько раз энергично, быстро кивнула, отчего маленький Николас беспокойно заерзал у нее на плече, и сказала:

— Да, да. Ни отец, ни мама не подумали о Кинге. Но я-то знала…

Я спросил:

— Значит, мы снова друзья?

— Вы остались ради Кинга, ради льва. Вот пусть он вам и ответит, — серьезно сказала Патриция.

И тут мы услышали странный звук, наполовину вздох, наполовину всхлип. Мой шофер никак не мог перевести дыхание. Лицо его было пепельно-серым.

— Зачем тебе понадобился Бого? — спросил я Патрицию.

— Я скажу потом. Сейчас еще не время, — ответила она.

Мной овладело мучительное нетерпение. Мне показалось, что в словах Патриции таилось какое-то обещание, она что-то решила. Ведь не для того же пришла она ко мне, чтобы только передать слова родителей. Это лишь предлог, за которым кроется более важная тайная цель. Я на мгновение закрыл глаза, чтобы избавиться от внезапного головокружения. Неужели девочка решилась на то, о чем я боялся даже мечтать?

Я постарался взять себя в руки. Опять эти глупые ребяческие сны! Остается только ждать, когда придет час, час Патриции. Но я чувствовал, что не могу больше сидеть в стенах этой хижины.

— Пойдем на веранду, — сказал я Патриции. И добавил, обращаясь к Бого: — Принеси мне виски!

— А нет ли у вас лимонада? — спросила Патриция с загоревшимися глазами.

Мы с Бого переглянулись. Вид у нас обоих, вероятно, был преглупый.

— Может быть, мадемуазель любит содовую? — робко спросил мой шофер.

— Если вы дадите мне лимон и сахару, — ответила Патриция, — я сделаю лимонад сама.

Она тщательно перемешала свой напиток, поглядывая на большую поляну и гигантскую гору, которую солнце в этот час лишило теней и красок.

— Ты уже была там, среди животных? — спросил я.

— Нет, — ответила Патриция. — Я завтракала с мамой. А потом мы все утро вместе делали уроки.

Патриция подула на свой лимонад, любуясь пузырьками газа, и добавила вполголоса:

— Бедная мамочка, она так счастлива, когда я сажусь за учебники! Забывает обо всем остальном. А после вчерашнего я просто должна была ей помочь.