Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

Как законопослушный гражданин и налогоплательщик…» Он прекратил писать. До него дошло, что мимо его кровати к створчатым окнам движутся фигуры, и он поднял голову. Трое пациентов стояли у окон, глазея на лужайку. Двое санитаров поднялись со своих стульев, выглянули и уселись обратно.

Письмописец встал и подошел к группе у окна, тут же почувствовав, что у них есть какая-то тайна, из которой санитары исключены. Какое-то время и он глазел на лужайку, зеленую и золотую в предвечернем солнечном свете. Затем вернулся к своей койке и сел на краешек, глядя на спящего Яхин-Боаза. Смотрел он на него пристально, и через полчаса Яхин-Боаз открыл глаза.

– Ваш? – спросил письмописец. – Чей же еще – ведь вы здесь единственный новичок. – У него были небольшие аристократические усики и козлиная бородка. Глаза бледно-голубые и очень колючие. – Чем вы его кормите?

Яхин-Боаз улыбнулся и вопросительно поднял брови. После могучей дозы успокоительного он был вял, и вопрос не сразу стал ему ясен.

– Лев, – пояснил письмописец и увидел, что ЯхинБоаз отчасти насторожился. – Это ваш лев, правильно? По-моему, он прибыл с вами.

– Он здесь? – спросил Яхин-Боаз.

– Прогуливается по лужайке, – подтвердил письмописец.

– Его все видят? – спросил Яхин-Боаз.

– Лишь немногие из нас. Те на лужайке, кто увидел его, сразу же забежали в дом, когда он возник. Кое-кто из персонала и несколько псевдопсихов по-прежнему снаружи с ним, в упор его не замечая. Должен заметить, он, похоже, воспитанное животное. Никого не беспокоит.

– Думаю, он вообще никого не замечает, – сказал Яхин-Боаз.

– Естественно. Кто кого вообще замечает? – произнес письмописец. – Вот я и говорю: чем вы его кормите?

Яхин-Боаз насторожился и сделался скрытен. Держись всего, что имеешь, сказал солнечный свет, клонясь книзу по стене. Ему не хотелось, чтобы кто-то еще знал, что или сколько ест его лев.

– Откуда вы знаете, что он вообще ест? – спросил он.

Лицо письмописца вспыхнуло. Его словно ударили.

– Извините меня, – произнес он. – Прошу вашего прощения.

Яхин-Боаз мгновенно понял, что поступил так же невежливо, как один герцог, владеющий редкой и дорогой маркой автомобиля, по отношению к другому, такой машины случайно не имеющему. Он покраснел.

– Простите меня, – сказал он. – На него уходит примерно шесть-семь фунтов мяса в день, шесть дней в неделю. Я кормил его бифштексом, но не регулярно.

– Беда со снабжением, – уютно произнес письмописец. – Полагаю, к пастушьему пирогу или мясу в тесте приспособиться он не сумел? Тут, на земле, мясо тощевато.

– Не знаю, – ответил Яхин-Боаз. – Возможно, он вообще способен обходиться без еды. Он вполне всамделишный, но не в обычном смысле.

– Вполне, – чопорно произнес письмописец, как один герцог другому, кому такое объяснять нет нужды.

Яхин-Боаз умолк. Прямо сейчас видеть льва ему не хотелось, и он стал думать о других людях, которые могут его видеть. Вот уже один такой хочет льва покормить. У Яхин-Боаза заболела голова.

– Почему они тоже видят его, другие? – спросил он скорее у себя самого, но вслух.

– Тут уж извините, старина, – ответил письмо-писец. – Но здесь такого следовало ожидать. Почему, в конце концов, они сунули нас в дурдом? Все нормальные люди согласны с тем, что кое-чему не следует позволять быть возможным, и они управляют своим восприятием соответствующе. Очень сильны – эти нормальные люди. Мы не так сильны, как они. То, чему не позволено быть возможным, прыгает на нас, звери и бесы, потому что мы не знаем, как их не впускать… Другие здесь могут прыгать на нас, видеть мои лица и вашего льва, даже если вам захочется обниматься с ним, как с плюшевым мишкой. Если бы ваш лев был невозможен, вы были бы счастливы делиться этой невозможностью. Но люди становятся такими собственниками, когда дело доходит до возможностей, пусть даже опасных. Жертвы превращаются в хозяев. Возможно, вам бы стоило немного повзрослеть. Быть может, однажды вам даже придется отпустить вашего льва.

– А ваши лица? – спросил Яхин-Боаз.

– Они накапливаются быстрее, чем их увозят, – самодовольно ответил письмописец. – Всегда будут еще.

– Прелестно, – произнес человек, только что вернувшийся к своей койке на другой стороне. Хотя руки его оставались пусты, а сам он был в халате и пижаме, он казался одетым щеголевато и со вкусом, а в руках держал туго свернутый зонтик и почтенную газету. – Прелестно, – продолжал он. – Прелестные жена, дети, дом, погода, центральное отопление, карьера, сад, обувные шнурки, пуговицы и стоматология. Все современные удобства – или ближайшее к ним из предлагаемого. Прелестные банковские уроки, музыкальные счета, прелестные мили на галлон. Прелестный экзаменационный простой уровень, усложненный уровень, ровня уровня, уровня ров. Прелестный ровный взгляд у нее, каким она проникает сквозь все, кроме.

– Кроме чего? – спросил Яхин-Боаз.

– Это я и имею в виду, – сказал туго свернутый. – Кроместь всего вокруг. Домой я больше не хожу. Прощай, желтая птичка. В том-то и муть, дорогуша.

– Суть, – сказал Яхин-Боаз.