Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

Боже мой, подумал Боаз-Яхин и повел ее к дивану. Она повернулась и ударила его в челюсть. Она была сильна, и удар оказался не женский. Спортивно развернувшись, как боксер, она ударила его, потверже упершись ногами и вложив в кулак весь вес. В глазах Боаз-Яхина вспыхнули разноцветные огни, затем на миг все почернело, а он пролетел через комнату и рухнул в кресло. Он лишился дара речи.

Нетвердо он поднялся. Обнаженная, она приблизилась к нему и ударила в живот. Из него вылетело все дыханье, когда она резко согнула колено. Вновь чернота и разноцветные огни, боль и тошнота. Покатившись по полу, Боаз-Яхин поймал ее за щиколотку, когда она попыталась пнуть его пяткой. Дернул, и она, вскрикнув, со стуком рухнула. Он переполз к ней на четвереньках, жестко треснул ее по лицу тылом ладони. Она перекатилась на бок, поджала колени и просто лежала и плакала, а из носа у нее текла кровь.

Боаз-Яхин лежал с нею рядом, пока боль и тошнота не отступили. Затем встал, потрогал ее ногой, помог встать, отвел к дивану, взгромоздился на нее, как тот, что явился с колесницами и копьями, и сполна ею насладился.

– Ты, – сказала она ему на ухо. – Апельсины в пустыне.

Наутро был солнечный свет. Боаз-Яхин чувствовал себя бессмертным, непобедимым, посвященным в тайны, благословленным.

30

Уж лучше не вскрывать мне это письмо, думал ЯхинБоаз, вскрывая письмо. Угасаю, угасаю, говорил предвечерний солнечный свет, клонясь книзу по стене, клонясь на красных шторах, на желтизне, на синеве цветов. Смотри, как тактично я умираю! – говорил солнечный свет. Следом сумерки. Гасни со мной.

Яхин-Боаз начал читать. На соседней койке что-то строчил письмописец. К примеру, лицо Вайолет, писал он. При всем моем уважении, имеется ли в сем лице необходимость? Она вышла замуж за молодого лейтенанта, с которым я когда-то ее познакомил. Все говорили, что ребенок – вылитый он. Однако только сегодня утром лицо Вайолет оказалось в ложке. И даже не в серебряной. Даже, заметьте, не в чистой.

По другую сторону туго свернутый изучал журнал с фотографиями девушек в черных поясах с подвязками и чулках, достигавших трудных соположений. Высоким фальцетом он тихонько напевал «Часто ночью тихой»[8].

Письмописец поднял голову. Туго свернутый отложил журнал, прекратил петь. Яхин-Боаз убрал письмо в ящик тумбочки, бросился спиной на постель и уставился в потолок в молчании, наполнившем пространство волнами ужаса. Двое мужчин по обе стороны от Яхин-Боаза ощутили, как будто их приваривают к грохочущему металлу какого-то чудовищного колокола, который ритмично их уничтожает.

– Прекратите лязгать, будьте добры? – произнес туго свернутый. – У меня мозг из костей вышибает. – Он скорчился у себя на койке и зажал уши.

– И верно, – сказал Яхин-Боазу письмописец, – думаю, у вас достанет учтивости не потакать себе в подобных эффектах. Я слышу звон бьющихся зеркал по всей округе. Приложите хоть чуточку усилий, будьте любезны?

– Извините, – сказал Яхин-Боаз. – Я не знал, что делаю что-то. – Она сказала, плохое сердце. Его отец умер от плохого сердца, и у него самого тоже плохое сердце. Его и впрямь иногда прихватывало, отчего врач заключил, что он сердечник и ему лучше поберечься. Внезапно он ощутил, что сердце его четко очерчено у него в теле, совершенно уязвимое, оно ждет неизбежного. Angina pectoris[9]. Говорил ли об этом что-нибудь врач? Однажды Яхин-Боаз поискал это в словаре. Нечто связанное с опасениями или страхом неминуемой смерти, гласил словарь. Он должен помнить, что не следует опасаться или бояться неминуемой смерти. Он закрыл глаза и в уме увидел карту своего тела с органами, нервами и кровеносной системой, окрашенными в наглядные цвета. Сердце качало кровь, гнало ее по разбегающимся венам и артериям. По всей этой ожившей карте кружила кровь, оборот за оборотом. Казалось чудом, что сердце не перестает качать. Как может оно не прекращать двадцать четыре часа в сутки сорок семь лет? Оно ни на миг не останавливалось передохнуть. Когда остановится, придет конец всему. Нет больше мира. Осталось так мало лет, и они вдруг все исчезнут, последний миг будет сейчас. Невыносимо! Отец умер в пятьдесят два. Мне сорок семь. Еще пять лет? Может, и меньше.

Ты захочешь вернуться ко мне.

Да, я хочу вернуться. Почему мне хотелось уйти? Что было так плохо? Уж точно так плохо я себя не чувствовал никогда.

Письмописец вместе с туго свернутым встали и отправились в комнату отдыха. Яхин-Боаз подошел к медсестре, попросил чего-нибудь успокоиться. Ему дали транквилизатор, он вернулся к койке и порассуждал сам с собой.