Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

– Именно это я вам и говорю, – произнес БоазЯхин, перегибаясь через перила. – Я не знаю. – На юте он никого не видел и заговорил громче, закричал в темноту и кильватерной струе: – Не знаю! Не знаю! – Двух чаек скосило друг к дружке, словно брови, и они на миг составили бледную хмурую гримасу, следующую за судном. Боаз-Яхин поставил ногу на нижний леер и перегнулся еще дальше, вглядываясь в темноту, где скрещивались и разлетались белые крылья.

Он почувствовал, как сзади его за ремень схватила рука. Обернулся и оказался лицом к лицу с женщиной. Его оборот вынудил ее руку наполовину обвить его, и лица их сблизились.

– В чем дело? – спросил Боаз-Яхин.

– Отойди от перил, – произнесла она, продолжая держать его за ремень. Ее голос он уже слышал. Они передвинулись на свет из окон салона, и он ясно разглядел ее лицо.

– Вы! – произнес он.

– Ты меня знаешь?

– Вы меня подвозили. Много месяцев назад это было, на той стороне, по дороге к порту. У вас была красная машина, магнитофон в ней играл музыку. Вам не понравилось, как я на вас смотрел.

Она отпустила его ремень. Под рубашкой плоть его пылала там, где его обвивала ее рука.

– Я тебя не узнала, – сказала она.

– Почему вы схватили меня за ремень?

– Мне было нервно видеть, как ты перегнулся эдак через перила и орешь в темноту.

– Думали, прыгну за борт?

– Нервно, и все. Ты смотришься старше.

– Вы смотритесь любезней.

Она улыбнулась, взяла его под руку, пошла с ним по палубе мимо освещенных окон. От ее груди у его предплечья руке было жарко.

– Вы и впрямь думали, что я прыгну за борт? – спросил Боаз-Яхин.

– У меня сын примерно твоих лет, – ответила она.

– Где он?

– Не знаю. Он мне не пишет.

– А где ваш муж?

– С новой женой.

Они обошли по палубе весь паром, затем еще раз. Услышать от нее, что ее муж сейчас с новой женой, было не то же, что слово «разведена», которое возникло у Боаз-Яхина в уме в тот день на дороге.

– Ты изменился, – сказала она. – Стал взрослее.

– Стал мужчиной?

– Стал личностью. Больше мужчиной.

Они выпили коньяку в баре. В коридоре группа студентов с рюкзаками пела, а один играл на гитаре. Милъя, дай мне быть твоим соленым псом, пели они[7].

Когда паром причалил, они съехали на берег в красной машинке.

– Цель вашего визита? – спросил таможенник, заглядывая в паспорт Боаз-Яхина.

– Отдых, – сказал Боаз-Яхин. Таможенник взглянул на его лицо, его черные волосы, потом на блондинку рядом. Поставил печать в паспорте, вернул его.

Шел дождь, барабаня по брезентовому верху. С дороги подскакивали бесчисленные всплески, встречая капли, падавшие сверху. Впереди у них размазывались красные габаритные фонари. Да, нет, да, нет, говорили дворники на лобовом стекле. Женщина вставила в магнитофон кассету. Там, где роща апельсинов утром стелет тень, было пусто двадцать лет назад день в день, запела пленка на языке страны Боаз-Яхина. Где в пустыне веял ветер, мы кинули все силы, дали воду, и теперь здесь растут апельсины. Женский голос, жесткий и полный ярого солнечного света.

Бенджамин, подумал Боаз-Яхин. Прости.

– Это можно купить на кассете? – спросил он.

– Конечно, – ответила она.

Боаз-Яхин покачал головой. Отчего б и не кассеты мыслей? Любые. Вот так изобретение. Щель в голове, и ты просто суешь туда кассету для настроения, какого желаешь. Лев. Да, знаю, подумал Боаз-Яхин. Ты у меня в уме. А я у тебя.

– Апельсины, – произнесла женщина. – Апельсины в пустыне. – Она смотрела прямо перед собой во тьму, в красные задние огни, и ехала дальше сквозь дождь. За час они не сказали ничего.

Свернув с магистрали, она проехала еще две-три мили и остановилась у небольшого деревянно-кирпичного дома с тростниковой крышей. Боаз-Яхин посмотрел на нее.

– Да, – сказала она. – Дома.́ Дома у меня есть. Три в разных странах. – Она взглянула ему в лицо. – Тогда, в машине, ты думал о гостинице, да?

Боаз-Яхин покраснел.

Она зажгла торшеры, сняла в гостиной чехлы с мебели, ушла на кухню сварить кофе. Боаз-Яхин набрал из корзины щепок, взял угля из угольного ящика, затопил камин. В отсветах пламени являлись и пропадали книги на полках, красные, коричневые, оранжевые, все их страницы тихи. На врезках рам от картин виднелись тонкие отблески золота. Боаз-Яхин почувствовал запах кофе, бросил взгляд на диван, отвернулся, взглянул на пламя в камине, сел в кресло, вздохнул.

Они пили кофе. Она курила сигареты. С ними, словно незримое существо, поднеся к губам палец, села тишина. Они смотрели в огонь. Тишина смотрела в огонь. Огонь бурлил и шептал. Они оба сидели на полу, на восточном ковре. Боаз-Яхин смотрел на узор, асимметрию между неровными рядами и каймой ковра. Он скрыл асимметрию между ними своим телом, придвинувшись к ней ближе. Поцеловал ее, ощущая, будто его намертво может сразить молнией. Она расстегнула на нем рубашку.

Когда они разделись, ее тело оказалось удивительным. Как будто от того, что ей не позволили быть женой, плоть ее осталась упругой и юной. Боаз-Яхина ошеломила невероятная всамделишность происходящего. Опять, сказали книжные корешки, золотые отблески на рамах.