Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

Боаз-Яхин поместил еще одно объявление, подписался на сам еженедельник книготорговцев и отправлялся с гитарой на новые станции подземки. Его начала узнавать его постоянная публика. На каждой станции те же лица день за днем улыбались ему, а монетки падали в гитарный чехол. Он улыбался в ответ, благодарил, но кроме этого ничего никому не говорил. По утрам видел солнечный свет, а по вечерам – как тот угасает. Над ним город был громаден от всего, к чему вели линии на карте карт. Мосты пересекали реку, над площадями кружили птицы, а Боаз-Яхин жил под землей, пел в проходах и на лестничных маршах. Слово «лев» он не упоминал вслух с тех пор, как его подвез к порту на канале шофер фургона.

Боаз-Яхин поймал себя на том, что меньше думает словами, чем прежде. Его разум просто пребывал, и в нем были люди, бывшие с ним рядом, времена, в которых он жил. Звуки, голоса, лица, тела, места, свет и тьма приходили и уходили.

У него не возникало сексуального аппетита, он не хотел ни с кем разговаривать, ничего не читал. Часто по вечерам тихо сидел у себя в комнатке, ничего не делая. Порой тихонько наигрывал на гитаре, импровизируя мелодии, но чаще у него не рождалось никакого желания выпускать наружу то, что было в нем, да и не искал он ничего нового, что принять в себя. Какие бы мысли и вопросы ни сидели у него в уме, они вели собственные разговоры, на которые он обращал мало внимания. Ощущение пустоты, спешащей к чему-то, стало ждущей недвижностью.

Ночами иногда он гулял по улицам. На площадях шелестела листва деревьев. Статуям сияли огни. Часто он, казалось, – без мысли. Ему перестало быть важным, кто смотрит сквозь глазницы его лица, и перестало иметь значение, кто заглядывает внутрь. Не было у него на шее никакого амулета, никакого волшебного камешка не держал он в руке. Ничего он не держал. Он был. Время текло сквозь него беспрепятственно.

Однажды Боаз-Яхин принес свою гитару на станцию подземки, положил раскрытый чехол перед собой и настроил инструмент. Однако заиграл не сразу.

Его миновали лица. Эхом отдавались шаги, тарахтя, как дождь. Приходили и уходили поезда. Боаз-Яхин прислушивался дальше шагов, за поезда и отзвуки – к тишине. Он заиграл собственную музыку, импровизируя вокруг тех мелодий, что сочинил у себя в комнате. Он не желал выпускать из себя эту музыку, но не мог себя сдержать.

Он играл мерцанье жара на равнинах и движенье бега, мелькающего на сухом ветру, смуглое, великое и мимолетное. Он играл безмолвие призрачного рева на восходящем воздухе под дрожащей луной медового цвета.

Он играл львиную музыку и пел. Пел без слов, одними модуляциями голоса, который взлетал и падал, светлый и темный на сухом ветру, в залитой светом пустыне под землей огромного города.

За шагами, за поездами и отзвуками услышал он рев, затопивший коридоры, словно великая река звука львиного цвета. Он услышал льва.

32

Нет льва. Ничего. Слабый запах жаркого солнца, сухого ветра. Зеленая лужайка темнела, пустая в сумерках. Ха ха, сказали сумерки. Угасаем, угасаем.

Яхин-Боаз стоял посреди пустой лужайки со сжатыми кулаками. Мог бы и знать, думал он. Я был тут, был готов, на самом гребне огромной накатывающей волны. Исчез. Возможность упущена. Он ушел. Больше я его не увижу.

Медленно двинулся он назад. Те, что смеялись у двери, осторожно поглядывали на него издали.

– Как мы себя чувствуем? – спросил один санитар, кладя тяжелую руку ему на плечо. – Мы же больше не будем взбрыкивать сегодня вечером? Мы же не хотим, чтобы нас подключили к стенке, правда? Потому что немного ЛЭШ – как раз то, что нужно, чтобы разгладить морщинки у нас на лбу и успокоить нас как следует.

– Чувствую хорошо, – отвечал Яхин-Боаз. – Взбрыкивать не буду. Все успокоилось. Не знаю, зачем устроил такой ералаш.

– Прелестно, – произнес санитар, сжав Яхин-Боазу затылок. – Молодец.

Яхин-Боаз медленно прошел к своей койке, сел на нее.

– Что такое ЛЭШ? – спросил он письмописца.

– Лечение электрошоком. Шоковая терапия. Прелесть. Время от времени, когда лиц становится для меня слишком много, я взбрыкиваю, и они мне ее разрешают. Очень успокаивает.

– Вам нравится? – спросил Яхин-Боаз.

– Других праздников, на самом деле, я себе позволить не могу, – объяснил письмописец. – А эта штука отлично взбалтывает мозги. Можно забыть кучу всякого. Иногда все возвращается лишь через несколько месяцев. Я считаю, у каждого должен быть переносной аппарат ЛЭШ, вроде транзистора. Это так несправедливо – оставлять парнишку в одиночестве и без защиты, на милости мозга. Мозгам-то на вас плевать, знаете. Они поступают, как им заблагорассудится, и вот пожалте.