Историческая и этногенетическая концепция Л. Н. Гумилёва неизбежно вызывала (и вызывает по сей день) множество встречных вопросов. Точно предвидя их заранее, ученый во многих случаях постарался дать ответ по существу дела в своих печатных работах (а при жизни — в устных выступлениях). Многого, впрочем, не договаривал, особенно из того, что касалось современности, невероятнейшим образом менявшейся у него на глазах. Никогда он не любил затрагивать эту тему — особенно публично. По собственному горькому опыту знал, чем обычно заканчиваются критические высказывания в адрес власть предержащих или же неблагоприятные для них прогнозы. Излишняя детализация исследуемых исторических явлений также далеко не всегда приводила к желаемым результатам. Наложение и смешение даже двух разных подходов — «мышиной норы» и «птичьего полета» — приводили не к прояснению и упрощению картины прошлого, а, напротив, к ее замутнению и усложнению. Не во всем подтверждались даже наиболее разработанные положения гумилёвского учения.
Так, бросается в глаза определенная непоследовательность в объяснении
Примеры пассионарного всплеска здесь настолько очевидны, что не требуют дополнительных комментариев. Они касаются как российского суперэтноса в целом, так и отдельных пассионарных групп или личностей: всенародный подъем и подвиг в период двух отечественных войн — 1812 года и 1941—1945 годов, — деяния полководцев — Кутузова, Нахимова, Скобелева, Жукова, творческие группы «передвижников» и «Могучей кучки», гиганты русской культуры и науки — Пушкин и Лев Толстой, Менделеев и Циолковский, первопроходцы-пассионарии — Пржевальский и Георгий Седов (список этот можно продолжать неограниченно) Невозможно также отрицать, что в годы революций также аккумулируется (с последующим мощным разряжением) пассионарная энергия масс и когорты выдающихся вождей. Правда, Л. Н. Гумилёв предусмотрел одно отступление от общей линии понижения пассионарности — возврат якобы к прежнему состоянию, который он назвал
Безусловно, в гумилёвской интерпретации российской истории содержится скрытый намек на то, что ее почти семидесятипятилетний советский период совпадает с эпохой, неблагоприятной для российских этносов, а принципы, заложенные в основу государственного устройства СССР, в конечном счете и привели к распаду советской империи. В одном из последних интервью (уже после распада страны) ученый утверждал, что более семи десятилетий центральная масть руководствовалась не национальными интересами этносов, а утопической идеологией. В соответствии с директивами ЦК партии Москва перекраивала образ жизни всех без исключения народов, подгоняя его под вымышленную социальную схему. Исходя из сомнительных политических целей, власть насильственно перемещала чеченцев, ингушей, прибалтов и другие народы — в Сибирь, а корейцев, калмыков и немцев — в Казахстан. В свою очередь, русские и украинцы по оргнабору перемещались в Прибалтику…
Стоит ли удивляться тому, что окраины, как только появилась возможность, захотели избавиться от такой опеки Центра? А ведь еще в 1986—1989 годы даже наиболее радикально настроенные литовцы ограничивали свои требования предоставлением большей хозяйственной и политической самостоятельности. Иначе говоря, они были не прочь остаться в реформированном Союзе, если им дадут устроить свою жизнь так, как им нравится. И если бы возможность быть самими собой, жить по-своему была предоставлена всем — литовцам и чеченцам, русским и узбекам, азербайджанцам и армянам, гагаузам и молдаванам — именно тогда, то наверняка не возникло бы полтора десятка суверенных государств, не разгорелась бы гражданская война на Кавказе, не было бы гражданского противостояния в Прибалтике, Грузии, Молдавии. Но центральное правительство продолжило «интернациональную политику социалистического выбора» и в результате не только не смогло удержать окраины, но и Москву потеряло окончательно.