Лев Майсура

Пройдя через ворота, путники оказались на просторной площади, запруженной пестрой толпой. По ней гоняли босоногих, вооруженных деревянными мушкетами джаванов, на которых покрикивали наики и французы-унтеры. По левую руку от ворот все пространство было занято пушками и военными двуколками. А дальше, до самой крепостной стены, тянулись бараки. Там гремели барабаны, пели трубы.

Постукивая посохом, бхат шел по главной улице в город и рассказывал Хасану, что у Бангалурских ворот и в окрестных деревнях исстари живут кузнецы, ткачи, оружейники и прочий мастеровой люд. В центре города стоят дворцы Хайдара Али и Водеяров. А самый дальний его угол, западный, заняли богатые купцы и знатные военачальники.

Хасан видел, что дядя полон радости. Видно, любезен был его сердцу вид родного города.

По правую сторону возвышалась Великая мечеть. Вокруг ее шестигранных минаретов с золочеными шпилями вились стаи голубей. На углу возле мечети, поджав под себя ноги, на большом камне сидел худой человек с лихорадочно сверкавшими глазами и что-то говорил окружившей его толпе. Завидев бхата, он обратился к нему так, будто продолжал недавно прерванную беседу:

— Говорил я тебе — жестоко карает Аллах за безбожие. Карает он сильных, которые, вознесшись до небес, забывают о своей вере, для которых нечестивые иноверцы дороже братьев мусульман...

Бхат усмехнулся:

— Полно говорить глупости, пир Ладха. Приятен Аллаху тот, кто печется о мусульманах. Но еще любезней ему тот, кто не видит разницы между людьми, кто отважно бьется за свою страну и не сидит всю жизнь понапрасну на камне. Если бы все сидели сложа руки, то ангрезы давно бы стали хозяевами Декана...

— Гляди, настигнет и тебя кара Аллаха! — зашипел пир. — Ты тоже смолоду безбожник.

Бхат безнадежно махнул рукой:

— Говорить мудрые слова глупцу — все равно, что класть капустные листья перед козой. Аллаху, наверное, глядеть на тебя противно, хоть ты и пир.

Многие из тех людей, кто еще минуту назад с почтением слушал речи пира, не могли сдержать улыбок. Бхат проворно отошел от взбешенного святого, который готов был запустить в него своей глиняной плошкой.

— За что он озлился на тебя, дядя? — спросил Хасан.

Бхат некоторое время молча шагал вдоль веселых, чисто выбеленных домиков главной улицы. Потом заговорил:

— Мал ты еще, Хасан. Не понять тебе, в чем дело. Хайдар Али святых пиров ни в грош не ставил, а самого Ладху чуть не выгнал из города за его строптивость и глупость. Ладха много лет точил на Хайдара Али зубы и рад сейчас, что нет его больше в живых. Только чему радоваться? Ломятся в страну чужаки, а выгнать их некому. Все только и делают, что считаются — я мусульманин, а ты хинду, я сикх, а ты парс. Один Хайдар Али ни у кого не спрашивал, в какого бога веруешь. Потому-то за спиной у него был весь народ Майсура, и его как огня боялись ангрезы...

Хасан и вправду ничего не понял. Он уставился в небо, где над темными крышами, минаретами и гопурамами храмов, над раскидистыми пальмами и крепостными стенами ходили колесом и грозно гудели ярко размалеванные змеи. У иных были трещотки, иные напоминали драконов с длинными хвостами.

Шло настоящее воздушное сражение, за которым, задрав головы, с интересом следили с улицы и крыш стар и млад. Мальчишка с пучком волос на полуобритой голове был искусным бойцом. Мастерски управляя своим змеем, он подвел оклеенную дробленым стеклом нитку под змей противника и дернул ее изо всех сил. Гудевший рядом страшный рогатый змей беспомощно затрепетал в воздухе. Нитка его была перерезана. Его хозяин, мальчуган в темном ширвани[90], от обиды упал на спину и начал колотить пятками о землю, а потом кинулся с кулаками на обидчика. Началась потасовка — с шумом, криками и слезами, пока драчунов не окатил водой из бурдюка проходивший мимо водонос.

— Приди в другой раз в нашу махалла![91] — вытирая разбитый нос рукавом ширвани, вопил потерпевший вслед обидчику, который, мотая своим пучком, кинулся догонять с друзьями падающий змей. — Я брата позову, так он тебе покажет...

Хасан огляделся и чуть не заорал от страха: пропал дядя! Во весь дух припустился он вдоль улицы и бежал до тех пор, пока не увидел в толпе знакомый пестрый тюрбан.

Через полчаса бхат и Хасан уже отдыхали в тесной хижине возле самой городской стены. Бхат рассказывал набежавшей родне о том, что видел и слышал, а Хасан сидел со свеженамасленной головой у очага, смахивал с носа капельки пота и уписывал за обе щеки угощение.

— Ешь, ешь, бедный сиротка! — говорила толстая сердобольная тетка. — Заморил тебя в дороге дядя. Где ему понять, что ты еще дитя малое. Ему бы только шляться по свету да рассказывать всякие небылицы...

Бхат отвлекся на минуту от веселого разговора:

— Не сердись, сестра. И верно, исхудал Хасан. Зато возле тебя он мигом поправится...

Хозяйка была отличной стряпухой. Плов с луком и бараниной, чатни и доса у нее были такие, что язык проглотишь.

«А тетка добрая! — решил про себя Хасан. — Как моя мата-джи[92]».

Лягушка и мангуст