Лев Толстой: Бегство из рая

«Все эти дни ходила с камнем на сердце, но не решилась заговорить с тобой, боясь и тебя расстроить, и себя довести до того состояния, в котором была зимой в Москве (когда она пыталась бежать из дома. – П.Б.). Но я не могу (в последний раз – постараюсь, чтоб это было в последний) не сказать тебе того, что так сильно меня заставляет страдать. Зачем ты в дневниках своих всегда, упоминая мое имя, относишься ко мне так злобно? Зачем ты хочешь, чтоб все будущие поколения и внуки наши поносили имя мое, как легкомысленной, злой и делающей тебя несчастным женой? Ведь если это прибавит тебе славы, что ты был жертвой, то на сколько же это погубит меня!..

После смерти Ванечки (вспомни „папа́, никогда не обижай мою маму“) ты обещал мне вычеркнуть те злые слова, относящиеся ко мне в твоих дневниках. Но ты этого не сделал, напротив. Или ты в самом деле боишься, что посмертная слава твоя будет меньше, если ты не выставишь меня мучительницей, а себя мучеником, несущим крест в лице жены…

Когда нас с тобой не будет в живых, то это легкомыслие будут толковать кто как захочет, и всякий бросит грязью в жену твою…»

И Толстой почувствовал себя «виноватым и умиленным». В дневнике от 13 октября появляется запись: «…я отрекаюсь от тех злых слов, которые я писал про нее. Слова эти писаны в минуты раздражения. Теперь повторяю еще раз для всех, кому попадутся эти дневники. Я часто раздражался на нее за ее скорый необдуманный нрав, но, как говорил Фет, у каждого мужа та жена, которая нужна для него. Она – я уже вижу как, была та жена, которая была нужна для меня. Она была идеальная жена в языческом смысле – верности, семейности, самоотверженности, любви семейной, языческой, и в ней лежит возможность христианского друга. Я увидал это после смерти Ванечки».

25 октября, только что проводив жену в Петербург, он делает новую важную запись: «Мне жалко то, что ей тяжело, грустно, одиноко. У ней я один, за которого она держится, и в глубине души она боится, что я не люблю ее за то, что она не пришла ко мне (не поняла его духовных исканий. – П.Б.). Не думай этого. Еще больше люблю тебя, всё понимаю и знаю, что ты не могла, не могла прийти ко мне, и оттого осталась одинока. Но ты не одинока. Я с тобой, какая ты есть, люблю тебя и люблю до конца, так, как больше любить нельзя…»

В письме к Черткову от 12 октября (сразу после прочтения письма жены) он в ясной форме потребовал вернуть дневники. «Нынче пишу вам главное затем, чтобы просить вас прислать мне поскорее те мои дневники, которые есть у вас».

И Чертков вынужден вернуть дневники. Но с убедительной просьбой: соединить их вместе в отдельной папке и «не держать их при себе, а отдать на сохранение вашим дочерям, так как в противном случае, в случае вашей внезапной смерти, с ними могли бы поступить совсем не в том духе, в каком следует».

Но и возвращая дневники за 89-й, 90-й и 91-й годы, Чертков не стал расставаться с дневником 1884 года, тем, где жена Толстого именовалась «крестом» и «жерновом на шее». «Согласно вашему желанию, – писал он Толстому, – я его перечитываю, вычеркивая или вырезая нежелательные места». Таким образом, Чертков брал на себя полное право быть моральным цензором Толстого.

Начавшись в 90-е годы, война за дневники шла до самого ухода Л.Н. из Ясной Поляны. На одной стороне – Чертков с его страстью собирателя рукописей Л.Н., в том числе и самого интимного характера. На другой – С.А. с ее желанием «откорректировать» живую семейную историю.

В конце концов это и стало тем «крестом», на котором был распят Толстой.

Глава девятая Отлучение и завещание