«Лев Толстой очень любил детей...»

Великая русская литература XIX века, а она действительно великая, поскольку мало что могло соперничать с ней во влиянии на общественное сознание, понемногу формировала особый образ писателя-персонажа. С одной стороны, писатель становился культовой фигурой, с другой — поклонение ему рождало своего рода противодействие, желание вернуть его на землю, в круг людей — и в этом смысле желание Хлестакова побрататься с Пушкиным совершенно естественно.

Вскоре после своей смерти Пушкин становится персонажем довольно многочисленных литературных анекдотов, основанных на мемуарах его знакомых. Встречаются и довольно фольклорные рассказы, недаром в 1904 году литературовед В. Ф. Саводник писал: «Было бы очень желательно собрать все сохранившиеся подлинные слова Пушкина, разбросанные в массе литературного материала, в одно целое: такой сборник явился бы естественным дополнением к печатным статьям и заметкам Пушкина. Конечно, при этом придется сделать строгую критическую проверку собранного материала, с точки зрения его достоверности»[21].

Наиболее интересные из этих литературно-мемуарных анекдотов обладают теми же константными признаками остроумия, которые станут фирменными для «анекдотов о Пушкине». Вот одна из таких историй, рассказанная его другом Петром Плетневым:

Жуковский, когда приходилось ему исправлять стихи свои, уже перебеленные, чтобы не марать рукописи, наклеивал на исправленном месте полосу бумаги с новыми стихами… Раз кто-то из чтецов, которому прежние стихи нравились лучше новых, сорвал бумажку и прочел по-старому. В эту самую минуту Пушкин, посреди общей тишины, с ловкостью подлезает под стол, достает бумажку и, кладя ее в карман, преважно говорит:

— Что Жуковский бросает, то нам еще пригодится[22].

Пушкин был значим. Но в начале XX века, после страшных потрясений мировой и гражданской войн, казалось, все переменилось. Впрочем, довольно быстро с корабля современности были спущены спасательные шлюпки, и русские писатели-классики были снова подняты на борт. В числе немногого из того, что новая власть признавала в культурном наследии прошлого, был пантеон русских писателей XIX века (с некоторыми оговорками).

И этот схематический пантеон в какой-то момент столкнулся с обэриутской традицией.

Хармс: переход эстафетной палочки

У Даниила Хармса есть небольшой текст «Как я растрепал одну компанию». Там он в этой самой традиции описывает вполне реальных людей, например: «Однажды я пришел в Госиздат и встретил в Госиздате Евгения Львовича Шварца, который, как всегда, был одет плохо, но с претензией на что-то», затем в псевдомемуарной заметке градус абсурда понемногу нарастает: «Почувствовав мое величие и крупное мировое значение, Шварц постепенно затрепетал и пригласил меня к себе на обед»[23].

Иллюстрация к рубрике «Любимая папка Коллекциани-Собирайлова» с литературными анекдотами из жизни писателей в журнале «Пионер». Худ. В. Пятницкий

Хармс пишет это в 1934–1935 годах, в этих записях одни персонажи поименованы полностью, другие обозначены по имени-отчеству, и в уста их вложены совершенно абсурдистские замечания. Сам автор поминутно признается в собственном величии и удивительных способностях, вплоть до умения летать, и ведет себя примерно так же, как пушкинский Барков с пушкинским же Сумароковым. Эти фразы давно разошлись, как поговорки: «Я такой же, как и вы все, только лучше».

Псевдомемуарист перемежает свои рассказы философскими наблюдениями: «Я слышал такое выражение: “Лови момент!” Легко сказать, но трудно сделать. По-моему, это выражение бессмысленно. И действительно, нельзя призывать к невозможному. Говорю я это с полной уверенностью, потому что сам на себе все испытал. Я ловил момент, но не поймал и только сломал часы»[24].

Но тут интересно то, что в записях Хармса возникает именно компания, хоть и абсурдный, но связный мир «безумных» ленинградских писателей.