«Лев Толстой очень любил детей...»

Достоевский входил в кружок революционера Петрашевского и был вместе с ним осужден в 1849 году. Петрашевский с 1856 года — ссыльнопоселенец, в Петербург до своей кончины ему вернуться не довелось.

Достоевский действительно курил, причем очень много. Вдова его вспоминала: «Курил папиросы, которые набивал сам, смешивая два сорта, Саатчи и Мангуби Дивес средний и Лаферм. 1/4 фунта 80 коп. После поездки в Москву на Пушкинское торжество он бросил папиросы и курил сигары, уверяя, что гораздо меньше теперь кашляет. Сигары были хорошие, дорогие, 25 штук 6 руб. и дороже». (Фокин П. Е. Достоевский без глянца. М. 2018).

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

№ 46 (стр. 72)

Лев Толстой очень любил детей. Однажды он играл с ними весь день и проголодался. Пришел к жене. “Сонечка, — говорит, — ангельчик, сделай мне тюрьку”. Она возражает: “Левушка, ты же видишь — я “Войну и мир” переписываю”. “А-а! — возопил он, — я так и знал, что тебе мой литературный фимиам дороже моего “Я!” И костыль задрожал в его судорожной руке.

Лев Толстой тюрьку уважал. В «Анне Карениной» мы читаем: «Мужики собрались — дальние под телеги, ближние — под ракитовый куст, на который накидали травы. Левин подсел к ним; ему не хотелось уезжать. (…) Старик накрошил в чашку хлеба, размял его стеблем ложки, налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и, посыпав солью, стал на восток молиться. — Ну-ка, барин, моей тюрьки, — сказал он, присаживаясь на колени перед чашкой. Тюрька была так вкусна, что Левин раздумал ехать домой обедать».

Про фимиам: когда двоюродная тетка писателя Александра Андреевна гостила в Ясной Поляне, ее поразило обилие писем, газет, брошюр со всех концов света. Литературовед В. Львов-Рогачевский пишет: «Фимиам благоговейного почитания струился от всех этих приветствий. Полушутя А. А. предостерегала Льва Толстого от гордости и спрашивала: как он не задохнется от расточаемого ему фимиама?» (Новейшая русская литература. Мир, 1927. С. 60).

В версии самиздата еще один пример опрощения речи: «ангельчик» исправлен на «ангелочек».

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

№ 47 (стр. 74)

Однажды Лермонтов купил яблок, пришел на Тверской бульвар и стал угощать присутствующих дам. Все брали и говорили “Merçi”. Когда же подошла Наталья Николаевна с сестрой Александриной, от волнения он так задрожал, что яблоко упало из его руки к ее ногам (Нат. Ник., а не Алекс.). Одна из собак схватила яблоко и бросилась бежать. Александрина, конечно, побежала за ней.

Они были одни — впервые в жизни (Лерм., конечно, с Нат. Ник., а не Алекс. с собакой). (Кстати она (Алекс.) ее не догнала).

В мифах Парис дает яблоко с надписью «прекраснейшей» богине Афродите.

Александра Гончарова, при всем своем сходстве с знаменитой красавицей-сестрой, страдала сильным косоглазием и имела неприятный желтый оттенок кожи. «Люди, видевшие обеих сестер рядом, находили, что именно это предательское сходство служило в явный ущерб Александре Николаевне», — вспоминала ее племянница А. П. Арапова. «Некрасивая сестра» очень долго не могла выйти замуж, пока, наконец, в возрасте 41 года, в 1852 году не обвенчалась с Густавом Фогелем фон Фризенгофом, вдовцом своей родственницы. Александра прожила 80 лет, имела единственную дочь Наталью, которая вышла замуж за герцога Элимара Ольденбургского, внука шведского короля.

В версии самиздата латиница превращается в «мерси», и иногда раскрываются сокращения имен, что снижает комический эффект.

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

№ 48 (стр. 76, 77)

Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, страстно любил жизнь. Она его, однако, отнюдь не баловала, поэтому он часто грустил. Те же, кому жизнь улыбалась (например, Лев Толстой), не ценили этого, постоянно отвлекаясь на другие предметы. Например, Лев Толстой очень любил детей. Они же его боялись. Они прятались от него под лавку и шушукались там: “Робя, вы этого дяденьку бойтесь. Еще как трахнет костылем!” Дети любили Пушкина. Они говорили: “Он веселый! Смешной такой!” И гонялись за ним босоногой стайкой. Но Пушкину было не до детей. Он любил один дом на Тверском бульваре, одно окно в этом доме… Он мог часами сидеть на широком подоконнике, пить чай, смотреть на бульвар… Однажды, направляясь к этому дому, он поднял глаза, и на своем окне увидел — себя! С бакенбардами, с перстнем на большом пальце! Он, конечно, сразу понял, кто это. А вы?

Д.-М.: «Наверно, дети любили Пушкина, потому что он сам был ребенок (так нам казалось)».