Лев в Москве. Толстовские места столицы

Многие почитали Федорова как отца родного, но чай он любил попить с Львом Толстым, с которым они стали тесно общаться с 1878 года. В один прекрасный день чаепитие не состоялось. То ли кипяток остыл, то ли сахарку оказалось маловато – великий писатель, показав на книги, с присущей ему прямотой заявил: «Ах, если б все это сжечь!». Федоров схватился за голову, закричав: «Боже мой! Что вы говорите! Какой ужас!». Вспомним, что в 1882 году при совместном посещении Всероссийской мануфактурно-художественной выставки Толстой выпалил: «Динамитцу бы!». Культурный нигилизм писателя привел философа в шок. В итоге кончилось все разрывом. Как-то в ноябре 1892 года Лев Николаевич пришел по обыкновению в библиотеку. То, что произошло далее, описывает свидетель, заведующий рукописным отделом Румянцевского музея Г.П. Георгиевский:

«Увидев спешившего к нему Толстого, Федоров резко спросил его.

– Что Вам угодно?

– Подождите, – отвечал Толстой, – давайте сначала поздороваемся Я так давно не видел Вас.

– Я не могу подать Вам руки, – возразил Федоров. – Между нами все кончено.

Николай Федорович нервно держал руки за спиной и, не переходя с одной стороны коридора на другую, старался быть подальше от своего собеседника.

– Объясните, Николай Федорович, что все это значит? – спрашивал Толстой, и в голосе его тоже послышались нервные нотки.

– Это Ваше письмо напечатано в “Daily Telegraph”?

– Да, мое.

– Неужели Вы не сознаете, какими чувствами продиктовано оно и к чему призывает? Нет, с Вами у меня нет ничего общего, и можете уходить.

– Николай Федорович, мы старики, давайте хотя простимся…

Но Николай Федорович остался непреклонным, и Толстой с видимым раздражением повернулся и пошел».

Гнев Федорова вызвала статья Толстого, опубликованная в январе 1892 года в английской газете «Daily Telegraph», она называлась «Почему голодают русские крестьяне?». Толстой и Федоров придерживались разных взглядов относительно ответа на вопрос, вынесенный в заголовок. Но Лев Николаевич оказался более терпим к противоположному мнению, нежели Николай Федорович. Больше они не виделись. Нежелание Федорова подать руку Толстому не умалило авторитета библиотекаря в глазах писателя, продолжавшего приводить его в пример как человека, которым общество должно гордиться. В 1895 году Лев Николаевич с готовностью подписал адрес Федорову с просьбой не уходить из Румянцевского музея. При этом Толстой подчеркнул: «И как бы высоко вы в этом адресе ни оценили и личность и труды Николая Федоровича, вы не выразите того глубокого уважения, которое я питаю к его личности, и признания мною того добра, которое он делал и делает своей самоотверженной деятельностью».

Обиды Лев Николаевич на Федорова не таил, вспоминая некогда тесное и теплое общение с ним исключительно в положительных тонах: «Был у нас действительно один настоящий мыслитель с ясной головой – впрочем, он, кажется, и теперь еще жив. Это Николай Федорович Федоров. Я как-то давно с ним встречался в Румянцевском музее и очень любил с ним беседовать, только, к несчастию, и он забрался в дебри этой книжной учености и сошел с верного пути. В то время, когда я видался с ним, у него было что-то “свое” и в мыслях и в жизни», – говорил Толстой в 1901 году.

Влияние Федорова на Толстого сказалось еще и в том, что по совету библиотекаря он передал свои рукописи на хранение в Румянцевский музей. Произошло это еще до их публичной размолвки. Занималась передачей рукописей в течение 1888–1889 годов Софья Андреевна. И все было хорошо до тех пор, пока через пятнадцать лет ввиду ремонта Пашкова дома Толстому не было предложено вывезти свои рукописи, так как места в хранилище для них уже не оставалось – и без того некуда было девать древние манускрипты. Особенно сильно и громко возмущалась Софья Андреевна, крайне негативно оценив поведение директора музея Ивана Цветаева. В дневнике супруги писателя от 18 января 1904 года читаем подробности: «Но главное дело мое в Москве было: перевозка девяти ящиков с рукописями и сочинениями Льва Николаевича из Румянцевского в Исторический музей. Меня просили взять ящики из Румянцевского музея по случаю ремонта. Но мне странно показалось, что в таком большом здании нельзя спрятать девять ящиков в один аршин длины. Я обратилась к директору музея, бывшему профессору Цветаеву. Он заставил меня ждать полчаса, потом даже не извинился и довольно грубо начал со мной разговор.

– Поймите, что мы на то место, где стоят ящики, ставим новые шкапы, нам нужно место для более ценных рукописей, – между прочим говорил Цветаев.

Я рассердилась, говорю:

– Какой такой хлам ценнее дневников всей жизни и рукописей Толстого? Вы, верно, взглядов “Московских ведомостей”?