Лев в тени Льва. История любви и ненависти

Возможно, Толстой не просто любил Ванечку, как старый отец любит позднего ребенка, но испытывал к нему определенный духовный интерес. Ванечке легко давалось то, что сам Толстой добивался в себе с огромным трудом. У него от рождения было то, к чему отец так стремился. Поэтому он любил проводить с ним время, часто играл с ним и в то же время вел самые серьезные разговоры о добре, любви и справедливости. И трудно сказать, кто кого учил. Он говорил отцу: «Папа́, никогда не обижай мою маму». А матери: «Не сердись, мама. Разве не легче умереть, чем видеть, когда люди сердятся…»

Однажды Ванечка все-таки обиделся на отца и запретил ему входить в свою комнату. Толстой оскорбился и нарочно вошел. Потом он записал в дневнике: «Трудно нам, порченным гордецам, прощать обиду, забывать ее, любить врагов, даже таких, как милый 3-летний В.». Работая над «Катехизисом» (кратким изложением своей веры), Толстой писал Попову: «Проверка одна – доступность младенцам и простым людям – чтобы было понятно Ваничке и дворнику».

Ванечка обладал выдающимися способностями. В шесть лет свободно говорил по-английски (и даже учил английскому старого художника Ге, который говорил о нем: «Это мой учитель»), понимал немецкий и французский языки. Он хорошо рисовал, был очень музыкален, сначала диктовал, а затем сам писал письма родным и, не прожив на свете и семи лет, оставил художественный рассказ «Спасенный такс», напечатанный Софьей Андреевной после его смерти.

И умирал он как-то необычно… Незадолго до смерти спросил мать, правда ли, что дети, умершие до семи лет, становятся ангелами. Да, ответила она. «Лучше и мне, мама, умереть до семи лет». У него не было страха смерти («Не плачь, мама, ведь это воля Божья»), но при этом на смертном одре испытывал тоску. Последними словами были: «Да, тоска…» (По версии Льва Львовича, последние слова младенца: «Вижу… Вижу…»).

Его похоронили рядом с братом Алешей на кладбище села Никольское близ Покровского-Стрешнева, где родилась Софья Андреевна. В 1932 году здесь прошла трасса строительства канала Москва-Волга, и останки детей перезахоронили в селе Кочаки в нескольких километрах от Ясной Поляны, где покоятся многие члены семьи Толстых. Как рассказывала свидетельница, «гробы были выкопаны из сухого песчаного грунта, и при вскрытии гроба Ванечки поразило, что его голова с локонами была как живая, но буквально на глазах, от соприкосновения с воздухом, кожа лица стала темнеть и волосы осыпались».

Софья Андреевна не могла оправиться от потрясения многие годы. Именно с этого началось ее серьезное психическое расстройство. Ее мучили ночные галлюцинации, в Ясной Поляне она уходила в сад и беседовала с мертвым Ванечкой на сокровенные женские темы. Но и Толстой, много видевший в жизни разных смертей, сначала не мог определить отношения к этой смерти. «Похоронили Ванечку. Ужасное – нет, не ужасное, а великое душевное событие. Благодарю тебя, Отец. Благодарю тебя».

За что он благодарил Бога? За смерть сына? За новое испытание? Или за новое понимание смысла жизни? Несколько позже он записал в дневнике: «Смерть Ванечки была для меня, как смерть Николеньки (старшего брата Толстого – П. Б.), нет, в гораздо большей степени, проявлением Бога, привлечением к Нему. И потому не только могу сказать, что это было грустное, тяжелое событие, но прямо говорю, что это (радостное) – не радостное, это дурное слово, но милосердное от Бога, распутывающее ложь жизни, приближающее меня к Нему событие».

И затем: «Смерть детей с объективной точки зрения: природа пробует давать лучших и, видя, что мир еще не готов для них, берет их назад. Но пробовать она должна, чтобы идти вперед. Это запрос. Как ласточки, прилетающие слишком рано, замерзают. Но им все-таки надо прилетать. Так Ванечка. Но это объективное дурацкое рассуждение. Разумное же рассуждение то, что он сделал дело Божие: установление царства Божия через увеличение любви – больше, чем многие, прожившие полвека и больше».

И еще: «Да, жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребенок. Он и умирает всегда. Всегда умираю и я».

На третий день после смерти сына Толстой сказал: «В первый раз в жизни я чувствую безвыходность…»

А Софья Андреевна утверждала, что именно после смерти Ванечки Лев Николаевич стал стариком.

Завещание младенца

С февраля по апрель 1895 года Лев Львович лечится в подмосковной санатории Ограновича, а затем по его совету уезжает в Ганге – городок на юге Финляндии с большинством шведского населения. Здесь он пробудет до осени, а в сентябре переедет в Швецию, в Энчёпинг, к врачу Эрнсту Вестерлунду.

Весь 1895 год Лев Львович всё еще остается «толстовцем» и очень нуждается в поддержке отца. «Милый друг папа́, нет дня, чтобы я не думал о тебе…» – пишет он ему из Гангё.