Левая рука Кальва (ЛП)

- Прости меня, я… - я скольжу взглядом вниз по его телу, затем смотрю в лицо, - как ты стал…

Он переводит дыхание и пожимает плечами:

- Как я стал ланистой Друсом, если был рожден Стацией Лаурея?

Я киваю.

Он прикусывает щеку и откашливается.

- У нас мало времени, помоги мне одеться.

Друс взглядом показывает в угол комнаты, где к подушке прислонен его нагрудник, а рядом сложена серая туника.

- Я не могу одеть его сам. Не с этим… - он показывает на руку. - Снять было несложно, но…

- Не надо оправдываться, - говорю я, - ты ранен. Я понимаю.

Я беру тунику и нагрудник.

Здоровой рукой он тянется к завязке на плече, но не решается. Осматривает свой женский наряд и стреляет в меня взглядом:

- Севий, тут…

- Друс, - шепчу я, - я помогу тебе.

- Я знаю, но… - он сглатывает.

Я кладу одежду на меха и обхожу его сзади. Мягко отвожу его руку от плеча:

- Позволь мне.

Он снова колеблется, но в конце концов убирает руку. Я дергаю за завязку, и она распадается на две тонкие ленты. То же самое делаю на втором плече. Тонкий яркий шелк спадает, соскальзывая к его ногам.

Теперь нет сомнений в том, что скрывал Друс все это время. Узкие плечи. Плавный изгиб талии и бедер, вдоль которых мои руки скользили мгновение назад. Когда он слегка поворачивается, становится видна недвусмысленная выпуклость груди, не скрытой больше кожаным доспехом. Даже грубые шрамы, темнеющие на его теле, и перевязанные бедро и плечо портят стройную грациозную фигуру не сильнее, чем у женщин, сражающихся на арене во время Аполлинариев.

Друс пытается прикрыться руками, но вздрагивает и с болезненной гримасой опускает руку на раненое бедро. Я беру одежду и помогаю ему одеться. Когда туника опускается на его узкие плечи, Друс выдыхает.

Опустив руки ему на плечи и наклонившись, я целую его в шею. От моего тихого «повернись» он вздрагивает.

Очень медленно он подчиняется. Никогда бы не помыслил, что в глазах Друса может застыть такой сильный страх.

Обвожу кончиками пальцев его лицо:

- Я думал, ты умер.

- Я бы умер, - он облизывает губы, - не приди ты…

- Я бы не оставил тебя, - я касаюсь его щеки, - и не допущу, чтобы с твоим сыном что-нибудь случилось.

Друс прикрывает глаза, и я скорее угадываю, чем слышу тихое «спасибо».

- Каесо знает? – спрашиваю я. – Что он твой сын?

Друс медленно качает головой.

- Нет, - вздыхает он, - говорить ему было слишком опасно. Мы с матерью хотели подождать, пока он не подрастет, чтобы понимать последствия раскрытия моей тайны.

- Мудро, - он почти одет, остались лишь пояс и нагрудник. Друс не может справиться с широким ремнем, не потревожив раненое плечо, и я делаю это за него.

Друс прочищает горло:

- Так ты хотел узнать, как…

- Мне любопытно, - я поправляю его нагрудник, - но только если ты сам захочешь рассказать.

Он вздыхает и приглаживает ладонью короткую стрижку.

- Должно быть, боги посмеялись в день моего рождения. Они прекрасно знали, что я должен был родиться мужчиной, но подарили мне это тело, - он корчит гримасу и жестом показывает на себя. – С раннего детства я тайно убегал с виллы, одетый как мальчик. Никто ничего не подозревал. Но я рос, появлялись… признаки. Я думал, что прячу их, но, очевидно, делал это недостаточно хорошо, - он смотрит на меня. – Недостаточно для пяти парней, которые однажды загнали меня в угол за храмом Аполлона.

Я с трудом перевожу дыхание и едва не роняю его нагрудник.

Друс втягивает воздух сквозь зубы.

- Они пригрозили, если я хоть слово скажу о том, что они сделали, то мой отец узнает, как я назывался мальчиком каждый раз, когда покидал виллу. Одни только боги знают, как бы долго все это продолжалось, если бы не Каесо.

Он опускает взгляд и стискивает руки так сильно, как позволяют раны. .

- Они оставили тебя в покое только когда узнали, что ты ждешь ребенка?

- Конечно. Никто из них не хотел оказаться отцом Каесо и жениться на мне. Для отца я оказался бесполезен. Я отказывался жить как женщина. Меня лишили девственности, и вскоре рождение ублюдка станет этому доказательством. Ни один мужчина в городе не взял бы меня в жены, какое наследство ни предложил бы мой отец. Думаю, он убил бы меня собственными руками, не найми мать дюжину телохранителей, чтобы защитить от него и других людей, желающих мне смерти.

Во рту сухо, слова просто испаряются с языка.

Друс продолжает:

- Мы с Вериной решили, что для ребенка будет безопаснее, если я исчезну. Представили дело так, будто я умер, когда родился Каесо. В тот день отец был в Сенате, и я смог покинуть дом, - невысказанная мысль омрачает лицо Друса, он рассеянно умолкает. Берет себя в руки и горько вздыхает. - Мы знали, ему не важно, похоронят ли меня по всем правилам, и, как Верина и ожидала, он приказал кинуть меня в ров на съедение псам, - передернувшись, он добавляет, - он хотел бросить туда и моего сына, но моя мать воспротивилась.

- И она вырастила его, - я рассеянно мну кожу доспеха, - после твоего ухода.

Друс кивает. Он проходит мимо меня и склоняется над миской с водой в углу комнаты.

- Но почему ты остался в Помпеях? – спрашиваю я, когда он погружает руки в воду. – Да еще и как ланиста?