Левитан

— Поскольку я при этом счастлив — это, вероятно, благодать. Однако… (здесь он улыбнулся) есть три вещи, которых Бог не знает, как говорят, — quod et Deus nescit — а именно: благодаря чему живут францисканцы, что делают каноники и — о чем думают иезуиты…

И спустя время добавил очень серьезно:

— Думать надо аналитически, действовать тактически.

Потом Кропар, охотник, рассказывал такую историю:

— Вижу, мадонна, косуля, прицеливаюсь и жму на курок: чик! Смотрю — в стволе нет патрона, щупаю карман — чертовщина, все патроны я забыл дома — но нащупал гвоздь, тут же его в ствол — бах! и прибиваю серну за ухо к дереву — чтоб сбегать домой за патронами.

«Старый деликт», любивший читать марксистские сочинения, дескать, «чертовски мало мы изучали все это, а теперь у нас что есть, то есть, а если бы мир раньше читал „Mein Kampf“[64] Гитлера и понимал, что Дольфе серьезен, многое было бы иначе — бог знает, если бы усатый Сталин расцеловался в Москве с усатым гитлеровским генералом фон Кребсом?» — и вот, этот начитавшийся марксистов человек поставил перед нами с иезуитом загадку: «Что это: учительница, едет на велосипеде, в очках, пострадала от злости какого-то прохожего и выступает на любительской сцене?» Трижды он тщетно повторил фразу без запинки. Потом объяснил. Это же история по-марксистски — «история учит», следовательно, она — учительница, сказано «сквозь очки истории», «вставил палку в колесо истории», «колесо истории прокатилось по нему», «слетел со сцены истории».

В камеру попала газета.

В Корее уже больше миллиона трехсот тысяч погибших, фотография кладбища в Пусане (с примечанием, что всего этого не было бы, если бы слушались советов Югославии).

Какой-то критик рыдает над нашим народом, поскольку фильм «Али-Баба и сорок разбойников» посмотрело рекордное число зрителей.

И избирательное «право» в Бразилии стало обязанностью для мужского населения и для работающих женщин от 18 до 65 лет.

Самые интересные — маленькие объявления; люди все распродают и так мало покупают.

После чертовски долгого солнечного дня наконец-то приближается ночь. Младший заключенный сидит на кровати и с мечтающим взором, устремленным куда-то перед собой, описывает край рядом со своим домом… нивы террасами, до реки буйные луга и большая одинокая ель, на другой стороне — густые дубовые леса, чистые еловые, где растут только стройные великанши, и на тропинке под ними зеленый сумрак, как под быстрой водой, в ручье — форель, желто-зеленая вода быстро течет к дресвяному выходу к реке, заброшенная мельница, змеи на камнях у воды, лягушки, чомги в прозрачной воде, пенящиеся пороги, дикие утки в глухом рукаве реки, дунайский лосось, выныривающий из бурлящих волн, крестьянская усадьба с прудом, где выращивают карпов, у пруда садовые яблони и груши, ключ, подбрасывающий белые камешки кверху, щука под кувшинками…

Почему его рассказ действует, как пытка? Почему каждый из белых камешков в ключе, каждый в отдельности вызывает боль?

Все это прояснится гораздо, гораздо позже.

Также и многие из стихов вонзятся, как нож, в тело собственного сочинителя, когда тот заживет своей жизнью.

И сны еще будут мстить.

Меня позвал комиссар.

Один из череды допросов, которые никогда не прекращаются. Они очень недовольны мною. Я не хочу писать свою биографию, что должен сделать каждый осужденный. Не хочу сотрудничать с народной властью и противопоставляю себя даже осведомителям среди заключенных. У меня уже ряд споров с администрацией, и я не соблюдаю дисциплину по отношению к надзирателям. Одним словом: чего я ожидаю от властей при таком поведении? Все это вместе взятое меня ничуть не образумило?

— Уже много таких оставили свои кости в этих стенах.

К тому же — чтоб я не думал, что все методы исчерпаны, — есть еще возможности, которые мне и не снились. Но потом будет слишком поздно раскаиваться.