Левый фланг

Строев сбоку, мельком посматривал на Шкодуновича: лицо осунулось, веки набухли от бессонницы, даже усы повяли, но в глазах все та же мягкая лукавость, за которой может скрываться что угодно: боль, досада, изнуряющее беспокойство.

Комкор давно привык обращаться с ним просто-запросто, а он не мог так. Единственное, что позволял себе, называть комкора по имени и отчеству.

— Ну-с, поделитесь со мной тревогами.

— У вас наверняка своих хватает, Николай Николаевич. Да и вряд ли вы приехали советоваться к нам. Что мы можем подсказать снизу?

— Какой колючий! А сам ведь знает преотлично: когда тебе худо, то и у ординарца станешь искать поддержки!

— Нас учили в академии решать оперативные задачи за противника…

— Помню, — живо отозвался Шкодунович, глядя прямо перед собой. — Ну и что?

— А мы пренебрегаем иной раз академическими уроками на том основании, что война многое перечеркнула из наших старых представлений. Но аксиомы остаются аксиомами. И нужно бы считаться с ними, тем паче в обороне. Мы как-то перестали думать за противника: все равно, мол, наша берет. Отсюда и такие неприятные сюрпризы, как последние контрудары немцев, которые сосредоточили именно здесь, на юге, самую мощную танковую группировку.

— Вы полагаете?

— Я уверен в этом. К тому же, нас не балуют резервами. Всегда и все — там, в центре, хотя центр тяжести войны, быть может, переместился давно на юг. И теперь, когда войска других фронтов успешно продвигаются на запад, к Одеру, мы здесь вынуждены отступать на восток, к Дунаю. Конечно, в конце концов все это сбалансируется, но, к сожалению, нам придется туго в ближайшие недели. Противник, нащупав слабину, ни за что не оставит в покое Третий Украинский.

— А не сгущаете ли вы краски, дорогой товарищ?

— Я очень хотел бы ошибиться в данном случае. Жаль, что Толбухину опять достанется. Говорят, не родись хорош-пригож, а родись счастливый.

— Кстати, вы были когда-нибудь знакомы с Толбухиным?

— Был.

— Что же вы молчали до сих пор?

— Видите ли, время одних людей сближает, других — разъединяет. Мы когда-то учились на одном факультете, в академии, только на разных курсах. Федор Иванович уже заканчивал, я начинал. Потом обстоятельства сложились так, что он потерял меня из виду.

— Почему сами не напомнили о себе?

— Прошли годы, мы уже занимали совершенно разное положение в армии, и всякое напоминание о себе могло быть расценено неверно.

— Плохо вы знаете его.

— Нет, я хорошо знаю Федора Ивановича Толбухина как человека редкой скромности, потому-то мне и не хотелось выставлять напоказ наше прошлое знакомство. Мало ли что могут подумать другие.

— Одним словом, вы поступились дружбой ради обывателей?

— Может быть. Но, во всяком случае, я сохранил глубокое уважение к нему. Когда весной сорок второго года до меня дошел слух, что он отстранен от должности начальника штаба Крымского фронта, я долго переживал его беду как свою собственную.

— Да, тогда Мехлис перестарался. Но правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет.

Строев с благодарностью посмотрел на Шкодуновича: столь доверительно никогда еще не разговаривал с ним командир корпуса.

Они помолчали, раскуривая отсыревшие венгерские сигареты.

— А Толбухин помнит вас, — вдруг сказал комкор, когда сигарета разгорелась. — Недавно я случайно назвал вашу фамилию. Маршал так и встрепенулся: «Неужели Ваня Строев? Быть не может!..» Откуда мне было знать, что вы старые друзья?

— Друзья — это слишком громко, — быстро заметил Строев, чтобы скрыть свое волнение.

— Ну, пусть знакомые, если так вам больше нравится, Иван Григорьевич… Поеду, как-нибудь еще поговорим.

Они простились на окраине спящего села. Ходкий виллис, жадно набирая скорость, через минуту скрылся за темным клином заповедного векового бора, который безмолвствовал сегодня целый день. Строев бросил давно потухший окурок в талый снег и пошел к себе на квартиру.