Левый фланг

И вот 18 января в 6 часов 30 минут утра немцы атаковали передний край Четвертой гвардейской армии севернее Балатона. Когда маршалу Толбухину доложили о случившемся, то даже его завидная уравновешенность, которая обычно удивляла близких к нему людей, подвела его: он не мог скрыть в те первые часы сильного волнения. Нет, командующий вовсе не исключал такого оборота дела, но и он втайне надеялся, что противник не сможет после недавних наступательных боев так быстро и заново перегруппироваться. (К тому же, командарм-4 накануне доносил о возможном отходе немцев на правом фланге и о своей готовности преследовать их. Толбухин все еще верил командарму, хотя тот уже подвел его в самом начале января, когда не внял советам и заранее не принял мер к отражению удара на Эстергом и Бичке). Да и вообще скрытая надежда на лучший ход событий — вечная спутница любого полководца, особенно, если нет под рукой резервов. В конце концов ведь существует на свете и военное счастье. Правда, Толбухин отличался трезвым, реалистическим умом и старался не брать в расчет простой удачи, но кто же из военачальников в дни тяжких испытаний не подумывает о том, что ему до сих пор все-таки везло.

Как только стали немного проясняться масштабы немецкого контрнаступления, Толбухин приказал выдвинуть на линию канала Шарвиз 18-й танковый и 133-й стрелковый корпуса — все, что было у него про черный день. Однако противник, не считаясь ни с какими потерями, лез напролом и к исходу первого дня вклинился в оборону Четвертой гвардейской армии от шестнадцати до тридцати километров в глубину. В других условиях это было бы не так опасно, но тут, в Венгрии, буквально за плечами, протекала многоводная река — отступать некуда. Вся надежда на смелый, решительный маневр наличными силами в ходе самого оборонительного сражения.

Командующий 17-й воздушной армией генерал-полковник Судец то и дело докладывал маршалу о том, что аэродромы, один за другим, оказываются на территории, где уже хозяйничают немцы. Сперва беда постигла авиаполки 262-й ночной бомбардировочной дивизии, что базировалась совсем недалеко от передовой.

— Надо продержаться до утра, не ослаблять ударов с воздуха по мостам через канал Шарвиз, — отвечал Толбухин.

Таким же был его приказ, когда пришло известие об угрозе полевым аэродромам 288-й истребительной дивизии, которые находились в районе Секешфехервара.

И техники, зенитчики, сами летчики, вооружившись гранатами, стояли насмерть до утра, чтобы только выиграть лишний час до подхода подкреплений. Самолеты прямо с земли открывали пушечный огонь по танкам. Ничего подобного, кажется, нигде никогда не случалось за всю войну, чтобы даже офицеры штаба воздушной армии, наши асы, с гранатами в руках отбивали наскоки танков наравне с пехотой, как это было на одном мосту через канал Шарвиз около села Цеце.

Ночь на 19 января была, наверное, самой черной ночью в жизни маршала Толбухина. А тут еще старая контузия давала о себе знать: ныла, разламывалась от боли голова. Маршал, с трудом превозмогая хронический недуг, еле держался на ногах. Лечь — значит, сдаться. Отовсюду поступали тревожные сигналы о срочной помощи. Но резервов не было. Посланные в район прорыва два корпуса к утру сами оказались в полном окружении.

Утром Толбухину сообщили о выходе танкового авангарда противника к Дунаю близ Дунапентеле. Фронт был отныне рассечен на две части в самом уязвимом месте. Уже неподалеку от КП, располагавшемся в маленьком прибрежном городке Дунафельдваре, ясно слышалась орудийная стрельба. Командный пункт фронта защищала одна-единственная батарея сорокапятимиллиметровых пушек. «Надо уходить, пока не поздно», — читал Толбухин в глазах своих помощников, когда они собрались к нему на Военный совет безо всякого вызова. Кто-то вполголоса заметил, что на Дунае сильная шуга и переправы трещат по швам. (Ах, как некстати разыгрался и этот  г о л у б о й  Дунай!).

Позвонили из Ставки. Толбухин, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, доложил Верховному Главнокомандующему о положении на фронте. Наступила тягостная пауза, которой, казалось, не будет конца. Потом Сталин глухо спросил:

— Как вы считаете, не лучше ли вам отойти на левый берег Дуная?

Толбухин подумал. В неожиданном вопросе Сталина, прозвучавшем будто и с сочувствием, был едва скрыт горький упрек. Он хорошо знал Верховного и не мог не обратить внимания на его интонацию.

— Нет, это почти невозможно, мы остались без мостов, на Дунае ледоход, — сказал командующий, фронтом.

— Тогда решайте сами, как лучше. Будем помогать вам…

Толбухин медленно опустил трубку, еще подумал несколько секунд и уже твердо объявил своим генералам:

— Будем воевать на правом берегу.

Все поднялись: нужно было, не теряя ни минуты, отправляться в войска, где решалась судьба фронта.

— Давайте, действуйте, — прощаясь с генералами, сказал командующий. И, взглядом провожая их, добавил уже вдогонку: — Очень-то не лезьте под огонь, ни к чему.