Лежу на полу, вся в крови

Порыв холодного ветра сдул набок мою челку, явив его взгляду мое ненакрашенное лицо, и я почувствовала себя совершенно обнаженной, хотя и так была в одной ночной рубашке.

— Так вот, — повторил он.

Я отпустила дверную ручку, и она вернулась на место с металлическим щелчком.

— Я подумал, может быть, я… слишком легкомысленно отнесся к тому, что ты вчера рассказала. Ну, про твою маму… не знаю, может, я был… Она так и не вернулась?

— Нет.

— Хм… я подумал… может, тебе все-таки позвонить в полицию?

— Ну, может быть. Да.

— В общем, меня как-то… мучает совесть.

Интересно, он уверен, что именно за это? За то, что отмахнулся от моих проблем, а не за его холодную руку между моих ног?

Он шагнул в коридор, я не сдвинулась с места, и он уперся прямо в меня и открыл рот, и я тоже открыла рот — и вот мы уже целуемся; и он все целует меня, и целует, и целует, такой до ужаса высокий, что мне приходится встать на цыпочки, и он шарит рукой за спиной и захлопывает дверь, и наступает на меня, ведя в глубь дома, а я пячусь назад, спотыкаясь на ходу; так мы идем через весь коридор и гостиную прямо к лестнице. Пожалуй, и я его немного веду.

Я чувствовала его тело, такое мягкое и твердое одновременно, мы поднимались по лестнице, я на ступеньку выше, что было удобно, так как его рост переставал быть помехой, и он все целовал меня, целовал, целовал. Язык его был горячим, с привкусом сигарет, кофе и соли. Мой, наверное, был сладким от молока, и мне это казалось хорошим сочетанием — сладкое и соленое, противоположности.

На нем были ботинки и голубая куртка с клетчатой подкладкой. Когда мы поднялись наверх, он уложил меня на пол, а может быть, это я потянула его на себя, тут уж не разобрать, но он очутился сверху, и мои лопатки вжало в деревянный пол под его весом. Я закинула левую руку за голову, чтобы не задеть больной палец. Его руки скользили по серому шелку, под серым шелком, скользили. Ладони были шершавыми, а кожа на пальцах грубой, и я задалась вопросом, не играет ли он на гитаре. Я чувствовала его сквозь одежду, он был твердым, и я расстегнула пуговицу на его джинсах, тех самых красных, вылинявших, казавшихся сейчас такими тесными. Расстегнула одной рукой, как будто я всю жизнь только этим и занималась. И он приспустил свои трусы, я ему помогла и почувствовала его у себя в руке, и он показался мне глаже шелка. И я трогала его, хотя и не знала толком, как это делается, ласкала его, как ласкают маленького хрупкого зверька, и я его хотела, хотя и не знала опять же, как это делается, потому что пусть я и не была девственницей, но недалеко от этого ушла. И он задрал мою ночную рубашку и начал возиться с моими трусами, и я ему снова помогла; скинул с ног ботинки, так что они упали на несколько ступенек вниз, достал из кармана презерватив, и я удивилась — он что, всегда носит с собой презервативы или просто все заранее спланировал? Значит ли это, что его заводят брошенные девушки, или его завожу именно я, я, я, или… — что вообще все это значит? И он спросил:

— Ты хочешь? — И я молча кивнула, потому что не нашлась, что ответить.

Он встал на колени и натянул на член этот светло-желтый презерватив, и да, это, безусловно, был правильный и достойный шаг, безусловно, но все же это было немного странно — или даже не немного, — то, что он вот так вот расхаживает с презервативом в кармане. И хоть я, как уже говорила, занималась до этого сексом — разок, ну ладно, даже пару раз, — но далеко не с таким правильным и достойным человеком.

Член был твердым и торчал вертикально, и я, забывшись, провела рукой по волосам, пытаясь оценить ситуацию, но это была левая рука, так что зажим на повязке зацепился за прядь волос, и большой палец пронзила такая сумасшедшая боль, что оценить ситуацию просто не представлялось возможным, да и вообще невозможно было ничего оценивать, когда он лежал на мне, такой горячий и тяжелый, и тяжелый, и горячий, и я подумала:

«Помогите!

Что же такое происходит?..»

Он двигался уверенно и целенаправленно, и мне хотелось, чтобы он оказался внутри меня, не этого ли мне хотелось? Так что я так и сказала:

— Войди в меня, войди в меня, войди в меня.

И он так и сделал, он этого и хотел, не было никаких сомнений в том, чего он хочет, и все получилось как-то быстро, и казалось, что кто-то вонзил мне между ног нож. Самый настоящий нож, острый и горячий, и я зажмурилась, как будто от этого боль должна утихнуть.

И все равно мне хотелось, чтобы он продолжал, почему мне этого хотелось?

Наверное, я ожидала, что это вытеснит все прочее — и острое беспокойство, и неуютное одиночество, и бессмысленные вопросы без ответов. И он продолжал, а я лежала, подняв руку над головой, у меня между ног был нож, был нож, был нож.

И вдруг нож исчез.

Исчезла острая боль, и по телу прошла теплая волна. Я из чистого изумления открыла глаза.

И стало немного приятнее.

И единственное, что я видела, — его закрытые глаза, его тонкие бледные веки, за которыми прятался его пронзительный синий взгляд.

И стало немного приятнее.