Лежу на полу, вся в крови

С уходом из маминого дома я тянула до последнего, потому что все во мне этому противилось. Мы всегда уходили отсюда вместе, мама и я. Мы всегда выходили без пятнадцати четыре, хотя до станции ехать минут пять, ну, десять от силы. В вопросах времени мама определенно была пессимистом.

Она хорошо водила. Спокойно и уверенно, под неизменный аккомпанемент голосов с радио «P1». Однако она жутко психовала каждый раз, когда кто-то нарушал правила дорожного движения. Стоило кому-то совершить обгон в неположенном месте, как она настолько выходила из себя, что громко орала за рулем. Никогда больше я не слышала, чтобы она ругалась. В лучшем случае она записывала номер машины и звонила в полицию. В худшем же — следовала за машиной, пока та не останавливалась, и тогда выдавала обвинительную речь. Это было ужасно, и я страшно ее стыдилась.

Если же другие участники дорожного движения не совершали никаких проступков, по дороге на вокзал мы обычно успевали прослушать выпуск новостей, а если на пути встречались пробки, то и морскую сводку погоды.

Но не сейчас. Не сегодня.

Я рванула к автобусной остановке. Если я не успею на автобус, то опоздаю на поезд, а денег на новый билет у меня не было. Однако не успела я пробежать и пары десятков метров, как у меня в голове молнией пронеслась мысль, заставившая меня резко развернуться и побежать обратно.

Я быстро повернула ключ в замке и ринулась прямо на кухню. Здесь я резко затормозила. Несколько секунд я стояла, терзаясь сомнениями и слушая собственное оглушительное, будто пропущенное через усилитель, дыхание. Потом набралась смелости и, словно в замедленной съемке, открыла ящик. Ручки и карандаши пришли в движение. Дрожащими руками я вытащила из ящика розовый ежедневник и сунула его в сумку.

* * *

Поезд на всех парах несся навстречу кажущимся сумеркам, обернувшимся большим черным грозовым облаком. Я смотрела в окно на пробегающие мимо пейзажи, на горизонт, кренившийся над склонами.

Я купила кофе, хотя, благодаря бушевавшему во мне адреналину, и так была на взводе, будто только что искупалась в проруби. Напряженно глядя прямо перед собой, сделала пару глубоких, отчаянных глотков, почувствовав вкус горьких пережженных зерен.

То, что я собиралась сделать, было неслыханно. Ужасно. Непозволительно. Я сняла резинку-застежку и медленно раскрыла ежедневник на первой странице. Успела прочесть на форзаце ее имя, выведенное характерными заглавными буквами. ЯНА МЮЛЛЕР. И тут же захлопнула его. Меня бросило в жар. Я вскочила, не находя себе места, и решила, что мне нужно в туалет.

Туалет оказался сущим кошмаром клаустрофоба, с окошком из молочно-белого пластика. На первый взгляд казалось, что оно должно опускаться по меньшей мере сантиметров на пятнадцать. Я вскарабкалась на раковину, уцепилась за прикрепленную к окошку металлическую планку кончиками пальцев и потянула ее вниз. Сделать это одной рукой было не так-то просто, но окно все-таки приоткрылось на пару миллиметров, пропустив струи холодного воздуха, ворвавшиеся с пронзительным свистом. Я присела на корточки и едва не потеряла равновесие, соскользнув одной ногой в раковину, — пришлось упереться рукой в настенный контейнер для салфеток, чтобы не упасть. При этом я повисла на крае окна, приоткрывшемся еще на несколько сантиметров. Пронзительный свист превратился в оглушительный рев, мои волосы яростно трепал ветер. Мне хотелось высунуть голову в окно, но это было невозможно — то ли щель была слишком узкой, то ли голова слишком большой. Распухшей от всевозможных вопросов. Пришлось довольствоваться тем, что есть, тоскливо пялясь в окно. Я видела небо — то есть только его я и видела. Темнеющие облака на темно-сером фоне.

Помогите.

Почему же так бьется сердце?

Помогите!

Почему оно так бьется, будто хочет вырваться наружу?

Кто-то подергал ручку двери, и я вздрогнула от неожиданности.

Быстро спрыгнула на пол, открыла дверь и вышла из туалета, с вызовом встречая устремленные на меня взгляды.

* * *

Вернувшись из туалета, я обнаружила ежедневник там же, где его оставила. Куда бы он делся? В сумрачном вагоне его обложка отсвечивала неестественно розовым. Я долго сидела, уставившись на него и набираясь смелости. Выпила таблетку обезболивающего. Проглотила комок в горле. Прошептала: «Прости, мама».

Чувствуя, как яростно пульсирует кровь в большом пальце, я снова сняла розовую резинку и открыла ежедневник. Тут же передумала и захлопнула, но снова открыла, оказавшись где-то на середине февраля. На восьмой неделе, если быть совсем точной. Я бегло пробежала взглядом страницу, не решаясь поначалу на ней остановиться. Если учесть, сколько времени мама проводила за записями, текста было на удивление мало, по крайней мере, на этой странице — пара коротких заметок об университете.