Лежу на полу, вся в крови

УНИВЕР:

С 8 ДО 10 ЛЕКЦИЯ ПО ПСИХ. РАЗВ.

(ТЕОРИЯ ПРИВЯЗАННОСТИ)

С 10 ДО 12 ПОДГОТОВИТЬ ЛЕКЦИЮ ПО ПСИХ. РАЗВ. (ПЕРЦЕПТИВНОЕ И КОГНИТИВНОЕ РАЗВ.)

С 12 ДО 13 ОБЕД

С 13 ДО 17 РАБОТА НАД ДИССЕРТАЦИЕЙ

Я полистала дальше. День за днем, страница за страницей были заняты похожими записями о ее университетских делах. Мало-помалу начала вырисовываться определенная система: каждый понедельник и четверг в ежедневнике были отмечены записью «КУПИТЬ ПРОДУКТЫ!», а субботы и воскресенья нечетных недель — записями «СТИРКА» и «УБОРКА» соответственно. Я быстро пролистала ежедневник до самого конца и убедилась, что это было прописано вплоть до декабря. Под всеми пятницами четных недель значилось «ВСТРЕТИТЬ МАЙЮ В 17:33!», по субботам — «МАЙЯ ДОМА», а по воскресеньям — «МАЙЯ УЕЗЖАЕТ В 16:24!». Именно так, с точностью до минуты.

Такой безличный тон меня расстроил — как это ни глупо, я надеялась на большее. От досады на собственную наивность я боднула спинку впередистоящего кресла, рана на лбу засаднила. Какая глупость — мама никогда не вывела бы вокруг моего имени сердечко, если я вдруг на что-то такое рассчитывала. Она не из тех, кто рисует сердечки, и я прекрасно это знала. Но дело даже не в этом — мне просто хотелось, чтобы она мне открылась, показав свои чувства — как угодно, будь то сердечко или случайное теплое слово, невольно выскользнувшее из-под ее сдержанного пера.

Я сделала глубокий вдох и раскрыла ежедневник на текущей неделе, шестнадцатой. Как обычно, в пятницу там было записано: «ВСТРЕТИТЬ МАЙЮ В 17:33!» — и я почувствовала, как у меня в животе снова испуганной птицей затрепетало беспокойство.

Получается, она собиралась меня встретить. Собиралась — и не встретила. Хотя я прекрасно знала, что записанное в ежедневнике для нее закон.

Что же случилось?

Что же случилось?

Я подняла взгляд на стаканчик с остывшим кофе в сером пластмассовом подстаканнике. Выпила его одним глотком и взглянула в окно, на проносящиеся мимо темные леса и поля.

Снова вернулась к ежедневнику. Ход моих мыслей прервало нечто неожиданное, не вписывающееся в выверенный еженедельный порядок. В среду, 11 апреля, за два дня до моего приезда, в ежедневнике значилось:

ДОК. РУУС, ВРИННЕВИ, 14:00.

Что это значит?

Она больна?

Она серьезно больна?

Почему тогда она ничего об этом не сказала?

Я чувствовала себя так, словно из моего тела выпустили всю кровь.

Вринневи? Разве не так называется большая больница в Норрчёпинге? Я была в этом почти уверена.

Я пролистала назад, сердце так стучало, что, казалось, его слышат все вокруг. О докторе Руусе была еще одна запись, одиннадцатого января, но они ведь могли встречаться и в прошлом году. В процессе поисков мне попалось еще два имени — Лундгрен и Султани. Я насчитала всего пять запланированных встреч с Лундгрен: две в январе, две в феврале и еще одну в марте. С Султани мама встречалась трижды: два раза в марте и один раз в апреле. Имели ли эти встречи какое-то отношение к больнице? В середине февраля я наткнулась на странную запись:

СВЯЗАТЬСЯ С ЮНАСОМ ПО ПОВОДУ БЕС. С РОД.

Связаться с Юнасом?

С Юнасом, в смысле с папой?

Связаться с Юнасом по поводу чего?

Чего?

Сателлит, по которому никогда не скучают

— Я приготовил жареный сыр, как ты любишь.

Папа вышел мне навстречу в чудовищной лимонно-желтой рубашке и со сковородкой в одной руке.

— Халлуми?

— Да нет же, такой, в панировке, с чешским картофельным салатом, в нем еще горох… и… и этот соус… как бишь его там? Мы в «Bistro Bohème» это ели.

Он беспомощно смотрел на меня своими карими глазами. Он всегда забывал слова на следующий день после того, как выпил. Мама мне рассказала, что это явление называется «афазия». Папа, правда, взвивался до небес, стоило мне выговорить это слово.

— Можешь оскорблять меня как угодно, — говорил он, — только не Яниными словами!

Я споткнулась о коврик и подумала, что впервые в жизни у нас с папой похмелье одновременно. Был в этом какой-то трагизм.

— Ну как же он называется-то, ну?..

Папа испытующе уставился в пол, как будто надеялся найти ответ между досками паркета.

— Понятия не имею, — ответила я, поскольку и правда не знала. А даже если бы и знала, не стала бы говорить, потому что не хотела ему помогать. Ему и его загульному похмелью.

— Ну как же, такой соус. Соус… да блин, ну как же он называется? Там желтки еще.

Я пожала плечами. Он помог мне снять куртку, преувеличенно осторожно обращаясь с моим пальцем. Потом легко и коротко меня обнял — я бы предпочла, чтобы объятие было гораздо более продолжительным и тесным, — и я учуяла слабый запах алкоголя, скрывающийся под более привычными запахами мыла и лосьона после бритья. Он разжал руки и триумфально воскликнул:

— Соус тартар!

— Ага.

Он схватил меня за руку:

— Господи, на что похожа твоя повязка! Что ты с ней делала?