Лежу на полу, вся в крови

Он перестал меня гладить, его ладонь покоилась у меня на лбу. Врет?

— Да нет, не знаю, просто… я подумала…

Он еще долго сидел в той же позе, и его рука на моем лбу становилась тяжелее с каждой минутой. Мы оба молчали. Я так и не открыла глаз, когда он спустя какое-то время поднялся и вышел из комнаты.

Я встала с кровати и первым делом проверила папину почту и его же «Фейсбук». Это уже походило на зависимость. Ни единого нового сообщения со вчерашнего дня. Даже Дениз хранила молчание.

После душа ощущение надвигающейся простуды немного отступило, и мне пришлось признать, что я, похоже, все-таки достаточно здорова для того, чтобы пойти в школу. Как это ни прискорбно. Я чувствовала себя страшной уродиной, полной изъянов, так что в выборе одежды пришлось прибегнуть к тяжелой артиллерии, дабы хоть как-то примириться с собой. Черные джинсы, такие узкие, что их можно было застегнуть только лежа на спине. Придется им пока побыть расстегнутыми. Черная майка, черная же куртка до талии с короткими рукавами и белые шелковые перчатки до локтя. От левой перчатки я отрезала большой палец, чтобы в нее поместилась повязка.

На приведение волос в порядок в то утро у меня ушло сорок минут. Поначалу я собиралась спрятать рану на лбу под челкой, которая все равно обычно закрывает половину лица, — чтобы избежать всевозможных бестактных вопросов. Вопросов от людей, которым — за исключением Энцо — все равно на меня наплевать и на которых — опять же за исключением Энцо — наплевать мне. Однако если за десять с лишним лет в школе я чему-то и научилась, так это тому, что чем больше ты пытаешься что-то скрыть, тем очевиднее оно становится. Кроме того, люди обычно считают, будто ты стыдишься того, что пытаешься скрыть, а я не собиралась давать Венделе и дебилу Ларсу повод сладострастно подрочить на мой воображаемый стыд. Так что вместо этого я зачесала волосы так, что они торчали дыбом, вылив на них добрую половину флакона разрушающего озоновый слой лака.

Папа появился в дверях ванной с чашкой кофе в руке, опять одетый в ту же чудовищную желтую рубашку. Я встретила в зеркале его взгляд. Он ничего не сказал, но я все равно почувствовала, что настроение изменилось — оставалось лишь надеяться, что он не вспоминает сейчас то, что вспоминаю я. Мои слова.

«Да заткнись ты, алкаш!»

Я покраснела от стыда.

Я не хотела просить его о помощи, но другого выхода не было.

— Не поможешь мне застегнуть джинсы?

Он поставил чашку с кофе на раковину и принялся за дело, однако застегнуть их было не так-то просто. Папе пришлось стать позади меня, как он делал, когда я была маленькая. В другое время я бы засмеялась, так это было непривычно. Он сказал:

— Втяни живот.

Я втянула живот, и ему в конце концов удалось продеть пуговицу в петлю. Он тут же отдернул руки, как будто я болела чем-то заразным. Я пробурчала: «Спасибо», — выудила из косметички карандаш для глаз и нарисовала им жирную черную линию, но карандаш дернулся и пошел вкривь. Ни слова ни говоря, я тихо вздохнула и потянулась за ватной палочкой. Папа сделал глоток кофе и вдруг спросил — предварительно попросив меня не обижаться, — обязательно ли мне краситься как проститутке.

С тем же успехом он мог дать мне пощечину.

Только не он, нет.

Шлюха в школе и теперь вот проститутка дома — нет, только не это. Это уже чересчур.

— Ну что ты, чего бы я вдруг на такое обиделась? — ответила я, будучи настолько ошеломленной, что в моем голосе даже не прозвучало злости. Придя в себя, я попросила его не обижаться и спросила, обязательно ли ему ходить в рубашке, в которой он смахивает на сутенера.

— Чего? — выдал он свое коронное выражение. — Тебе она не нравится?

Он опустил взгляд на рубашку и рассмеялся:

— Значит, на нее ты покушаться не будешь?

Он что, правда не услышал замечания про сутенера или просто сделал вид, что не слышал? Я ничего не ответила.

— И чем это она тебе так не нравится?

— Она… хм, как бы это сказать, чтобы ты понял? В ней есть какое-то исконное уродство, находящееся за пределами добра и зла.

Я произнесла это таким тоном, как будто мы дурачились, как будто мы просто несли всякую чепуху, однако смешинки в моих глазах не было. В его, собственно, тоже. Внутри я оставалась холодна, как камень.

— Майя, это… может, было…

У папы было страдальческое выражение лица, и он дернул рукой, будто собираясь что-то сказать, и пролил горячий кофе себе на грудь.

— Вот черт! Ну, теперь в любом случае придется переодеться.

Он ушел в свою спальню, и стало тихо. Несколько минут спустя он на прощанье помахал мне рукой из коридора, одетый во что-то серое и обычное. Рот его был плотно сжат, в глазах грусть. Перед тем, как уйти, сказал:

— Не забудь сходить в больницу сегодня. На обследование.

— Помню, — тихо ответила я.

У меня заболел живот. Я подняла руку, чтобы ему помахать, но так и не решилась на него взглянуть. Папа осторожно закрыл за собой дверь.