Лежу на полу, вся в крови

Я и сама могла ответить на свой вопрос, потому что никакой загадки тут не было. Он боится, что мы вообще ничего не делали, что она все время читала, и мы все выходные просидели взаперти. И да, чаще всего так оно и было. Но мне это нравилось. Разве нет? Я разве не имею права на то, чтобы мне это нравилось?

— Ну просто…

— Мы не делали ничего особенного.

Он умоляюще посмотрел на меня.

— Майя, я бы просто так хотел…

— А ты перестань хотеть! Перестань хотеть, чтобы она что-то делала, чтобы мы что-то делали, — сказала я. — Ты абсолютно ничего о ней не знаешь! Я в этот раз ее вообще не видела читающей!

И это было чистой правдой. Я в этот раз ее не видела. Читающей.

— Я разве об этом спрашивал? — обиженно сказал он и сел на свое место.

* * *

Мы ели молча. Я пыталась разрезать сыр вилкой, потому что не могла пользоваться ножом, уж слишком болел палец. Чувствовала, как вскипают под веками слезы. Упрямо таращилась в тарелку, чувствуя папин обеспокоенный взгляд. Сыр ускользал от моей вилки, несколько мелких зеленых горошин упали с тарелки на стол.

Она больна? Она позвонила ему и рассказала об этом? Это что, их идиотская попытка меня уберечь?

— Помочь тебе? — спросил папа, когда моя тарелка была со всех сторон усеяна рассыпавшимся горошком, а парочка горошин и вовсе упала на пол.

— Не надо мне помогать!

Я швырнула вилку — та с лязгом отскочила от тарелки и упала на пол. Слезы прорвались, голос дрогнул.

— Ты думаешь, ты такой добрый… такой умный… такой весь из себя хороший! Что ты все делаешь просто офигеть как правильно!

Папа непонимающе смотрел на меня. Желтая рубашка его не красила — он выглядел болезненно-зеленым.

— Если все те идиотки, которых тебе… удается затащить домой, так восторгаются тем, что ты в одиночку заботишься о своей несчастной сиротке-дочери, которая настолько отмороженная и долбанутая, что у нее даже нет друзей, — это не значит, что я тоже должна этим восторгаться, правда? Чего ты, блин, хочешь вообще?! Чтобы я была тебе благодарна? Я тебе не приманка для телок! Понял ты или нет?!

Я орала так, что у меня запершило в горле. Орала, пока не сорвала голос.

— Но…

— Да заткнись ты, алкаш! У меня все хорошо, не лезь!

Потом я, у которой все было так хорошо, выбежала из-за стола и метнулась в свою комнату, с хлещущими из глаз слезами и кипящим в крови бессилием.

* * *

Я включила компьютер и проверила папину почту, но ответа не было. Зато, как это ни смешно, в его входящих в «Фейсбуке» уже лежало новое сообщение от идиотки Дениз, в котором она, если вкратце, предлагала ему в пользование свои наверняка уже не единожды побывавшие в употреблении половые органы.

Я ответила:

Слушай, ты, манда-извращенка, как же ты меня достала! Уймись и отстань, все, хватит!

Юнас.

P. S. Значение слова «девчонка» — не достигший полового созревания РЕБЕНОК женского пола.

Потом я улеглась на кровать и уставилась на экран телефона, как будто надеялась наколдовать этим звонок Джастина, или мамы, или черта лысого, но это мне так и не удалось. Что было не очень-то странно, конечно. Мне никогда ничего особо не удавалось.

Понедельник, 16 апреля

Дырка в голове

Наутро я проснулась с тяжелой головой и ощущением, что у меня температура. Как будто где-то в организме затаилась инфекция. Какое-то время я продолжала лежать в кровати, пытаясь ухватиться за обрывки сна, казавшиеся столь реальными, но они быстро рассеялись и исчезли, оставив только привкус тоски и покалывающее раздражение. Должно быть, во сне я придавила большой палец, потому что он болел и казался налитым кровью. Я поморгала, но все вокруг расплывалось, что-то клейкое застилало мне глаза. Может быть, начинающийся конъюнктивит, а может, просто вчерашняя косметика, растекшаяся от слез, выплаканных во сне. Я закрыла глаза.

И не стала их открывать, когда услышала, как папа заходит в комнату. Он присел на постель. Матрас был таким мягким, что я невольно подкатилась к краю кровати. Папа погладил меня по голове. Провел рукой по волосам, но пальцы его тут же запутались в слипшемся от лака колтуне. Заправил мне челку за ухо, как делал всегда, — обычно я это терпеть не могла. Меня страшно бесил опрятный вид, который мне придавала убранная за ухо челка.

— Майя моя маленькая.

Такой мягкий голос. Я пробормотала что-то, делая вид, что еще толком не проснулась, но вряд ли он на это купился.

— Пора вставать.

Я ждала, что он заговорит о вчерашнем, ждала хоть какого-нибудь извинения — впрочем, это я должна была извиняться — или хотя бы осторожного вопроса о том, что же произошло, но он ничего не сказал, просто продолжал гладить меня по голове. Тогда я спросила, по-прежнему не открывая глаз:

— Папа, тебе Яна звонила?

Он молчал. Долго. Слишком долго?

— Чего?

Вот оно. Это вот «Чего?», которым он всегда реагировал, когда сказанное мной ему не нравилось.

— Нет… А что, должна была?