Лгунья

Реджинальд с нежностью слушал Нелли. Он верил каждому ее слову. И всякий раз умилялся при мысли о том, что жизнь наконец-то подарила ему настоящую любовь, которую, после долгих бесплодных поисков, он уже отчаялся найти: легко ли, достигнув критического возраста, вдруг встретить двадцатипятилетнюю женщину, которая не просто полюбила вас, но никого не любила прежде; более того, эта прелестная незнакомка, оказывается, любит вас с самого детства. Нелли весьма удачно приняла эстафету от маленькой португалочки. Реджинальд не видел, что эту любовь, так пришедшуюся ему по сердцу, Нелли умело отмеряет нужными порциями. Иногда, пресыщенная страстью сверх меры, она не испытывала в ней нужды; в иные дни правда бывала настолько безупречной, что не требовалось и лгать. Однако Нелли теперь искала правды высшего порядка, которая была бы достойна их обоих, а такая встречалась редко. Временами, на улице или в ресторане, Нелли внезапно ощущала прилив гордости — гордости женщины, уверенной, что сегодня в Париже нет выше любви, чем у нее. А в некоторые дни ей казалось, будто ее любовь — первая во всем мире. Она держалась за это первенство как за почетную должность, как за звание королевы красоты, и если ему хоть что-нибудь угрожало, пугалась и начинала нервничать. И тогда одним словом, одной новой выдумкой возвращала свою любовь на вершину совершенства, безошибочно угадывая по настроению Реджинальда, что ей нужно рассказать сегодня: как в одиннадцать лет она сбежала из пансиона или как в пятнадцать лет решила покончить счеты с жизнью. Однако, чаще всего она предпочитала помалкивать и слушать Реджинальда, который тоже становился разговорчивее, отвечал на каждую из ее историй, большей частью выдуманных, своими — правдивыми, где и детство, и мать, и друзья были уязвимы для лжи не более, чем орешник для вьюнка. Впрочем, это не так уж неприятно — лгать кому-то, кого любишь, тому, кого любишь. Ибо он — единственный, кому лжешь с радостью и благодарностью в сердце.

Ложь, предназначенная для Гастона, казалась Нелли столь же тягостной и примитивной, каким было само чувство, питаемое ею к Гастону. Может, не стоило бы и стараться, не будь эта ложь залогом любви Реджинальда, выкупом за нее. А каждая ложь Реджинальду была всего лишь одной волной в море их страсти, одной песчинкой на берегу их любви. И Нелли винила в своей лживости Гастона, — это он понуждал ее обманывать, отравлял жизнь с Реджинальдом. Но как же она была благодарна Реджинальду за то, что он невольно заставлял ее приукрашивать ложью прошлую жизнь! И разве можно было сравнить лживые слова, укрывавшие ее от Гастона, спасавшие от самой худой участи, с теми, которые украшали, готовили ее для Реджинальда?!

Единственное, чего Нелли никак не могла объяснить себе, это тоскливое беспокойство, нараставшее в той мере, в какой оно, напротив, должно было ослабевать, — ведь Гастону уже через две недели предстояло уехать. Нелли не знала, что и с какой стороны угрожает ей, но определенно ощущала угрозу. В некоторые вечера ей чудилось, будто ее любовь не самая идеальная, а самая хрупкая из всех в Париже. Бывали дни, когда она, измучившись этими непрерывными переходами от одной любви к другой и устав держать между ними должную дистанцию, почти желала, чтобы Реджинальд и Гастон, живущие в таких разных мирах, встретились наконец, узнали друг друга, сблизились. Замужние женщины, имеющие любовников, не ценят своего счастья, особенно, если муж и любовник знакомы. Скорее всего, опасность таилась в ней самой: она никак не могла дождаться отъезда Гастона, ей уже не удавалось держать себя в руках, сохранять спокойствие, сдерживать нетерпение, которое сбивало ее с толку: впервые она раздраженно оборвала Реджинальда и, напротив, выказала минутную нежность к Гастону. Впрочем, она мгновенно спохватилась и исправилась, но оба любовника крайне изумились этой странности и, как она чувствовала, не забыли о ней, ибо в каждом из них она пробудила некоторые подозрения.

Однажды Реджинальд развлек Нелли рассказом о приятеле, который любил приврать.

— А как распознают лжецов? — спросила она.

— Этого — по глазам. Он их выпучивал, когда врал.

— Он и тебе врал?

— Да всем на свете. Как-то я встретил его на улице, он шел с крайне довольным видом. Я спросил, в чем дело. Оказалось, он только что подарил акварель Сезанна своему другу, который обожал этого художника. Тот был тронут до слез. Еще бы — нежданно-негаданно, в одно прекрасное утро, получить в подарок акварель Сезанна!

— Так он ее не подарил?

— У него ее никогда и не было. Да и откуда: он жил вместе с сестрой-калекой в одной комнате, где стояли два стула да старая кровать. Но при этом он направо и налево раздаривал Сезаннов, Роденов и Веласкесов. По его словам, однажды он встретил на улице такую прелестную женщину, что не удержался и сунул ей в сумочку великолепный талисман эпохи майя.

— Который, разумеется, достался ему в наследство?