Лгунья

Нелли лежала не двигаясь. Нет, она не обдумывала новую манеру поведения, не составляла плана действий, — этот план был предельно прост: будь что будет. Через пару месяцев Гастон собирался уезжать, на его счет можно не волноваться. Она же постарается вести себя по-прежнему, ничем не выдать своей истинной сути. Если ей это не удастся, значит, обратить ложь в правду, доведя ее до логического конца, действительно невозможно. Значит, совесть, добрая воля, правдивость во лжи не способны подчинить себе ложь, чего не скажешь об искренности. Признаться во всем Реджинальду… о, нет, никогда! Он не поймет. Ведь тогда он должен будет признать компромисс между двумя Нелли, их родство, на самом деле несуществующее. Эти два образа не сопоставимы, и уж она-то, Нелли, сумеет разделить их навсегда. Ей приходила на ум одна ложь за другой, — все их она могла пустить в дело до того, как наступит развязка; все они убедят его, что он познал ее чистой, холодной, не изведавшей страсти, что она даже на пляжах никогда не видела голых мужских ягодиц, что она ни одной ночи не провела вместе с мужем: раз этот последний не существует, стесняться нечего, можно врать напропалую. Да, она внушит ему все, что, по ее мнению, является высшей истиной, которую выражают только с помощью лживых фантазий. И тогда она посмотрит, что дадут эти выдумки, достоин ли ее Реджинальд, осмелится ли он последовать за нею в иллюзорный мир, поднятый стараниями Нелли до сияющих высот их любви. Она сама в этом сильно сомневалась. Мужчина, которого сейчас ее хрупкое, слабое тело — ничтожнейшая из плотин — удерживало там, сзади, был всего-навсего сильнейшим, честнейшим и благороднейшим из всех мужчин, иначе говоря, слабым, беспомощным существом, неспособным выжить в диких джунглях современного мира, где такие, как он, прокладывают себе путь с помощью правды — вместо мачете, а ведь правда — не то оружие, которым можно отбиться от ядовитой змеи. Вот пускай теперь и узнает, что такое настоящая жизнь!

Но, Боже мой, как ужасна одна мысль о том, что нужно повернуться и впервые с улыбкой взглянуть в глаза несчастью! Ах, смотрите! — он сам поворачивает ее к себе, — что ж, тем лучше! Он первым решился встретиться с нею лицом к лицу, прекрасно! Ну, вот оно и произошло. Теперь можно, как прежде, улыбнуться ему; одной ложью больше или меньше, не все ли равно! Можно, как прежде, обнять его. Можно даже, несмотря на то, что теперь они оказались на разных полюсах любви, встать и одеться — все теми же движениями, все в то же платье.

Глава восьмая

О Боже, как грустно было видеть в такси эту пару: мужчину в крахмальном панцире вечной, нерушимой любви и женщину, объятую трепетом любви безумной, но неверной. Такси мчало их в пламя заката; багровое зарево, укрытое от Реджинальда спиною возницы, заливало Нелли. Это было очень красиво. Но на этих предвечерних улицах она вновь, как недавно в их комнате, остро ощутила, что любовь отлетела, покинула ее. Она высунула руку из окна и потянулась к солнцу. Теперь нужно было тянуться к солнцу, чтобы согреться.

Излишне говорить о том, что Гастон ждал ее. Он пока еще не заговорил с нею о сыне, но Элен предупредила Нелли, что объяснение может произойти со дня на день. До сих пор Нелли без зазрения совести пользовалась преимуществами этой ситуации. Если Гастон встречает ее с той деликатностью, какую мужчина проявляет к кормящей матери, вернувшейся от своего ребенка, тем хуже для него. Она не скажет ни да, ни нет. Впрочем, Нелли инстинктивно, из любви к этому будущему сыну, никогда не допустила бы оплошности, могущей выдать ее. Она уже давно накупила книг по медицине и заранее просвещалась, чтобы все прошло нормально, когда придется рожать; она ходила на специальные курсы, где учили, как вырастить ребенка здоровым. Так что, демонстрируя перед Гастоном свои познания в лечении скарлатины и грудницы или искусство делать перевязки, она почти не лгала. И то, что она вдруг начала изображать страх перед мухами — разносчицами заразы или комарами, от чьих укусов у младенцев распухает личико, тоже не являлось преступлением. Пускай добряк-Гастон расценивает существование этого ребенка как возврат непорочности Нелли, пусть преклоняется перед ее руками, качающими колыбельку, перед грудью, кормящей младенца, перед чревом, выносившим его; в конце концов, это естественная дань уважения, которое мужчина должен питать к женщине — символу материнства. Любопытно, однако же, как мало усилий потребовалось Нелли, чтобы подтвердить предположения Гастона. Тот, кто некогда изобразил любовь в виде ребенка, даже не подозревал, насколько это верно. Нелли возвращалась со свиданий с Реджинальдом, исполненная то радости, то беспокойства, то грусти, то восторга, которые человек, даже более проницательный и более посвященный, чем Гастон, вполне мог бы приписать материнской любви.