Лгунья

Я быстро одернула ночнушку и опустила ноги на пол. И уже была готова спросить, в чем дело, когда он снова задрал ее и, придерживая одной рукой, продолжил мастурбировать. Это продолжалось всего несколько мгновений, но вместо того, чтобы прогнать его, я сидела, застыв на месте, с пылающим лицом. Я не могла пошевелиться. Я не знала, что делать; даже не понимала, в какой ситуации оказалась. Наконец он потрепал меня по колену и ушел. Я снова легла в постель, плача от стыда. На следующий день за завтраком мать спросила, всё ли у меня в порядке. Отец тоже при этом присутствовал. Сверкнув на меня глазами, он громким голосом спросил: «Ханна, ты что-то сегодня невеселая».

Ханна умолкает, затем поворачивается ко мне и спрашивает:

– Вы как, всё в порядке?

– Да, а что? – я вскидываю голову.

– Просто вы издали какой-то странный звук, только и всего…

– Всё в порядке. Продолжайте.

– До сегодняшнего дня я не понимаю, почему ничего не сказала. Я знаю только то, что была парализована робостью – и родительскими наставлениями, которые столько раз слышала. Про то, что взрослые всегда правы. Что нужно всегда отвечать, когда к тебе обращаются. В моей комнате на двери не было замка, и через два дня это повторилось снова, а затем – еще раз на следующий день. Тут я уже закричала, потребовала, чтобы он ушел, пригрозила рассказать всё его жене. Он сказал, что никто мне не поверит. Я здесь без надлежащей визы, работаю нелегально. Понимаю ли я, что это означает? Это означает то, что, если власти об этом узнают, я отправлюсь за решетку. Его жена спрашивала у меня, обеспокоенно морща лоб: «Ханна, у тебя точно ничего не случилось? Мы можем чем-нибудь помочь?» А я лишь качала головой: «Нет, ничего. Спасибо». Но меня постоянно тошнило. В конце концов она уже не могла этого вынести. Эту грустную и мрачную девушку, которой чурался даже любящий всех маленький мальчик. Наконец я сказала, что хочу вернуться домой. Она позвонила моей матери, и два дня спустя он отвез меня в аэропорт. Потрепав меня по колену, сказал, что они будут по мне скучать, и пожелал удачи.

Тут Ханна умолкает, словно собираясь с мыслями. У меня трясется нога. Я вынуждена прижать ее рукой, чтобы она не дрожала.

– Увидев свою маму, я расплакалась, – наконец продолжает Ханна. – Я рассказала ей о ночных визитах отца семейства. – Она вздыхает и принимается обгрызать заусенец на большом пальце. – Мама рассказала папе. Меня вызвали в гостиную. Казалось, что кто-то умер. Родители сидели на диване, мама комкала в руках платок. Папа хотел знать всё. Уставившись себе под ноги, я еще раз рассказала ему свою грязную повесть. Папа пришел в бешенство. Я никогда не видела его таким. Я умоляла его никому ничего не говорить, ничего не предпринимать. Оставить все как есть. Все закончено. Какой смысл ворошить прошлое?

Но папа был в ярости. Он сказал, что ему наплевать на то, какие это богатые и влиятельные люди. Пусть мы, Уилсоны из Онтарио, простые фермеры, но мы честные, трудолюбивые люди и не допустим, чтобы нас использовал и выбросил тот, у кого много денег. Потому что в конечном счете все сводится именно к этому. Если б его дочери домогался какой-нибудь нищий старик извращенец, без денег и без имени, отец не стал бы поднимать шум. Возможно, он даже сказал бы мне не заводиться по пустякам. Но то были очень богатые люди, и я по сей день, клянусь, не знаю: то ли отец увидел в этом возможность, то ли решил, что моя честь не имеет цены. У него проблемы с азартными играми. Он вечно ищет возможность выиграть. Постоянно звонит мне и клянчит деньги. Отец хочет, чтобы я попросила у Харви несколько тысяч долларов, но я не пойду на это. Я просто отвечаю ему, что Харви отказал в просьбе.

Я удивлена тем, что Ханна готова признать это. Затем мне приходит в голову, что она, должно быть, догадалась, что я подслушала ее разговор с отцом, и теперь пытается вплести его в повествование.