Лгунья

– Естественно, – говорю я.

– Как ты провела вчерашний вечер, хорошо? – спрашивает Ханна. – Я заметила, ты выходила из дома.

– С этим что-то не так?

– Нет, разумеется.

– Что ж, в таком случае я займусь плинтусом.

– Спасибо. Всё в порядке?

– Все замечательно, спасибо.

Ханна кивает.

– И еще Харви спрашивал насчет своих сорочек. Он говорит, их уже давно не стирали.

– Ханна, у меня нет сверхчеловеческих способностей.

Она улыбается, словно я сострила, затем становится серьезной и склоняет голову набок, поставив руку на бедро, как делает обычно.

– Прошу прощения?

– Может быть, вам следует отдать сорочки и все остальное, что нужно постирать, в прачечную? Так поступали мои предыдущие хозяева. Никто не требовал от меня быть сразу поваром, уборщицей, няней и прачкой в одном флаконе.

– Они так поступали? Отдавали вещи в прачечную?

– Да.

– О, понимаю… Хорошо, мы тоже можем так делать. Никаких проблем.

И тут я вспоминаю слова Эйприл: «Просто веди себя как прежде. Не показывай, что ты знаешь. Просто постарайся выяснить, что ей от тебя нужно. Как она собирается тебя подставить».

Я провожу рукой по лицу.

– Ой, извините!.. Просто вчерашний вечер выдался таким тяжелым. Моя мама…

– О нет, Луиза, только не это! Что стряслось?

– Она не находит себе места. Я была у нее. – Я вздыхаю. – Он вернулся.

Ханна вскидывает руку к лицу.

– Рак? – в ужасе спрашивает она.

– Да.

– Я так тебе сочувствую! Если хочешь, возьми выходной до конца дня. Возьми два дня, если нужно.

Я поднимаю руку.

– Нет, всё в порядке. Пожалуй, мне лучше заняться работой. Сейчас это единственное, что отвлекает меня.

Ханна сплетает руки, изображая взглядом что-то вроде жалости.

– Ну хорошо, если я смогу что-либо сделать, дай знать, ладно? И, конечно, не беспокойся насчет сорочек. Я этим займусь.

Она уже переступает одной ногой через порог, затем оборачивается и говорит:

– И когда у тебя будет свободная минутка, найди номер твоей карточки социального страхования, хорошо?

Клянусь, я вижу у нее на лице тень улыбки.

* * *

Меня будит плач Мии. Он звучит из радионяни у меня над головой. Он такой настойчивый, что я вскакиваю с кровати и бегу босиком по лестнице наверх.

Малышка в своей кроватке, лицо у нее побагровело от крика. Она сбросила с себя одеяло, и я, положив руку ей на лоб, обнаруживаю, что он горит. Беру ее на руки и начинаю укачивать, но она никак не успокаивается. Я не понимаю, почему Ханны до сих пор нет. Кладу Мию обратно в кроватку, нашептывая обещания: «Я сейчас вернусь, я недалеко, я только схожу приведу маму», – прохожу на цыпочках в комнату Ханны и встаю у кровати. Тут я вспоминаю, что Харви куда-то уехал и Ханна дома одна. Она накрыла голову подушкой. У меня мелькает мысль, не умерла ли она.

Я приподнимаю угол подушки.

– Ханна!

– Что? – мямлит она.

– Мия плачет.

Ханна стаскивает подушку с головы, но глаза не открывает.

– Что стряслось? – Голос у нее невнятный, и я думаю, не пьяна ли она.

– У нее жар.

Я жду, что Ханна встанет, но вместо этого она бормочет:

– В шкафчике в ванной есть детский «Нурофен».

Она так и не открыла глаза и теперь снова накрывает голову подушкой. У меня появляется мысль прижать подушку обеими руками на несколько секунд, может быть даже на целую минуту, и посмотреть, приведет ли это Ханну в чувство. Но я прогоняю эту мысль прочь, потому что у меня между тем, чтобы о чем-либо подумать, и тем, чтобы это осуществить, громадная пропасть.

Распашонка Мии мокрая от пота. Я снимаю ее, меняю подгузник и надеваю легкую футболку, затем нахожу градусник. Температура у нее ровно 100 градусов по Фаренгейту[23]. Я беру малышку на руки и спускаюсь с ней вниз к себе в комнату, чтобы посмотреть на телефоне, нужно ли вызывать врача. Даю ей «Нурофен», роюсь в интернете – и решаю подождать. Закрываю дверь, чтобы не было сквозняка, и мы садимся на мою кровать; я откидываюсь к стене и медленно качаю Мию. Пытаюсь вспомнить, что пела мне мама, когда я была маленькой, но на ум ничего не приходит. У меня в голове звучит только какая-то глупая современная песня, и я ее пою. Мия смотрит на меня широко раскрытыми глазами, даже не мигая, и как раз когда я решаю, что это плохой признак, веки у нее опускаются, как у старых кукол. Лишь грудь вздымается в последних отголосках плача.

– Тебе стало лучше? – спрашиваю я.

Снова меряю ей температуру, но уже чувствую, что она снизилась. 98,5 °Ф.

– Так, замечательно…

Как только я замолкаю, перестав петь или говорить, Мия снова открывает глаза и морщит личико, поэтому я говорю непрерывно. Спрашиваю у нее, кем она собирается стать, когда вырастет, предлагая несколько вариантов.

– Автогонщицей? Астронавткой?

Но это очень опасные профессии, поэтому я настоятельно советую Мии даже не думать об этом. Вместо этого предлагаю ей стать президентом, потому что у президентов море телохранителей.

Мия открывает глазки, и я тоже это чувствую. Слабое дуновение воздуха. Я поворачиваюсь к двери. Проникающий снизу свет разорван темным пятном. Тенью. Я прищуриваюсь, стараясь понять, что это такое, и тут тень двигается, отчего у меня едва не разрывается сердце.

– Кто там?