Лягушки

– Ты, Ковригин, меня обижаешь! – запыхтел Дувакин и резко отодвинул от себя рюмку с водкой. – И надоел ты со своими капризами! Зря я отпустил водителя с машиной. Уже темнеет, и вряд ли я доберусь до электрички. Но, наверное, как-нибудь доберусь. Всё. Противно. Буду искать новых авторов и инвесторов.

И Дувакин встал.

Вскочил и Ковригин. Дувакин обижался редко, но сейчас, видимо, обиделся всерьёз, и, стало быть, в их многолетней дружбе мог случиться обрыв.

– Погоди, Петя, погоди! – поспешил Ковригин. – Печатайте все мои тексты, как сочтёте это нужным. Я сам себе противен в своих раздрызгах и капризах. Я – промежуточный человек!

– Что значит – промежуточный человек? – Дувакин присел.

– А то и значит, – сказал Ковригин. – Живу чужими жизнями. Оказываюсь ещё и толмачом этих чужих жизней и получаю за это деньги. Стыдно.

– Шекспир рассказывал чужие истории. Фёдор Михайлович отыскивал сюжеты в газетных публикациях…

– Ты, Петя, хватил! – вскричал Ковригин. – Они-то – кто? А я всего лишь Ковригин. Популяризатор.

– Не вскипела ли в тебе, Саша, планетарная претензия? – сказал Дувакин. – После спектакля в Синежтуре? И чем же плохо или постыдно популяризаторство? И Моруа был популяризатор. Чем он плох? Представляю, каким надменным творцом ты выслушивал просьбы господина Острецова.

– Его просьбы как раз и были связаны со вторичностью моей натуры.

– То есть?

– Ему взбрело в голову, – сказал Ковригин, – что я могу совместиться с личностью моего отца. Острецов уверен, что я в Журине вспомню всё мне рассказанное, во мне возродятся ощущения отца, подробности его воспоминаний, и я помогу разгадать некую тайну. Главное, я дал ему повод так считать… В Журине я был в первый раз, но почувствовал, будто бы это не я хожу по замку, а мой отец, то есть я, но внутри сути моего отца…

– Но ведь ты и сам говорил, что тебя заносило в тела и души Колумба, Рубенса и уж, конечно, Марины из Самбора…

– Ну… – смутился Ковригин. – В тех утверждениях – преувеличение и бахвальство. Хотя… Во всяком случае там ситуации были мысленные, известные по свидетельствам и документам или созданные моим воображением, я мог быть в них свободен. Сейчас же Острецов желает вогнать меня в болезненную реальность, чуть ли не в шаманство, а тут и до дурдома недалеко… Но я не намерен скакать в чьей-то длинной веренице. Я – человек. Я – самодержавен. То есть моя держава во мне самом. И никто не может меня купить или заставить делать что-либо, для меня неприемлемое…

– Хорошо! Хорошо! – взволновался Дувакин. – Успокойся, Саша, успокойся!

Дувакин явно встревожился, как бы Ковригин не распалился вновь и не отменил своё согласие на публикацию «Записок Лобастова». Но опасения его вышли напрасными.

– Саша! – воодушевился Дувакин. – Тебя всегда тянуло к действиям авантюрным! К приключениям! Вот и поезжай в Синежтур. Я тебе командировку с бонусами оформлю по поводу открытия публике синежтурских подносов. Могу и фотографа послать. В придачу. И не возникнет неловкости явиться пред очи господина Острецова. Или ты боишься?

– Я ничего не боюсь, – мрачно сказал Ковригин. – Но не люблю, когда меня дурачат. Не собираюсь стать вспомогательным инструментом в руках Острецова.

– И не становись! Будь похитрее его! – воскликнул Дувакин. – Вот ты полагаешь себя промежуточным человеком. А ты не будь им. Хотя многие творческие люди – именно промежуточные. И в этом ничего унизительного нет. Но ты-то желаешь жить самодержавно. Или самоуправно. И живи так. А случай с Острецовым, его замком и крепостной актрисой может попасть в строку. То есть, если всё сложится удачно, продолжить самым неожиданным образом поэму о дирижаблях. Озоруй, играй! Некто Диккенс чуть ли не год носил в газету главы о некоем мистере Пиквике, и для меня – это лучший роман Диккенса. Ты же дерзай! К тому же твой Лобастов высказал предположение, что часть лаборатории из усадьбы Воронцова была перед подходом Бонапарта отправлена обозом к востоку от Москвы. Подумай, тут может быть лихая сюжетная линия…

Дувакин будто бы сейчас сам вязал кружева продолжения записок Лобастова.

– Подумаю, подумаю… – пробормотал Ковригин, он сидел уже притихший, умиротворённый, разливал водку по рюмкам.

– Кстати, – спросил Дувакин, – откуда взялись два адреса изготовления оружия против Бонапарта? Ты нафантазировал, что ли?

– В том-то и дело, что нет! – возбудился Ковригин. – Случайно наткнулся на упоминание о них – строчек по пять о каждом – в таком уважаемом издании, как «Памятники архитектуры Москвы» под редакцией Комеча. Там не должны врать. У меня же, конечно, включилось воображение. И инженера Шмидта я не придумал. Но источники информации там не названы. Где-то они есть, и их надо отыскать.

– Не надо отыскивать, – сказал Дувакин. – Доверься воображению. И съезди в Синежтур.

– Не имею желания, – сказал Ковригин.

– А может, ты всё же влюбился и оттого раскис? – предположил Дувакин.

– В кого?

– В актрису Хмелёву, в кого же ещё, а она от тебя упорхнула…