Лягушки

– Дня три действительно ходил увлечённый ею, потом некое волшебное облако рассеялось, но, возможно, я не понял её, она – женщина иной породы и из иного времени, нежели я, и пришла грусть. Или даже тоска.

– Одиноки мы с тобой, Саша, – опечалился Дувакин. – Одиноки!

– С чего бы – одиноки? – попытался возразить и крыльями взмахнуть Ковригин. – Вовсе я не одинок!

– Одиноки. И ты, и я! – осадил его Дувакин. – И нечего лицемерить. Конечно, каждый художник и артист в высшем смысле – одинок, но я говорю о простом земном одиночестве.

– Ах, о простом и земном одиночестве, – пробормотал Ковригин. – Ну тогда, конечно…

Тут он посмотрел на нынешнего вечернего Дувакина повнимательнее, тот был на три года старше его, но выглядел так, будто уже отметил первый круглый юбилей. Не то что бы лыс, но близок к тому, с серыми выцветшими глазами, неловок, одутловат, костюмы, при крупном его теле, дорогие и будто бы расположенные создавать элегантные формы, казались на нём провисшими и чуть ли не мятыми, а брюки собирали пыль и грязь выше каблуков, отчего Пётр Дмитриевич выглядел если не растрёпой, то хотя бы богатым неудачником. Да, Петя Дувакин, от благосклонности которого зависели судьбы, может быть, и сотен красоток любых сортов и окрасов, жил одиноким, и одиночество его было вызвано болезненной игрой природы, цепями приковавшей его к избалованной вниманием мужеского пола сестре Ковригина Антонине.

– Да, и я одинок! – с горячностью поспешил согласиться Ковригин.

И началось их братание, умиление друг другом и их чувствами, сопровождаемое позвякиванием стеклянных сосудов. И жалко стало Ковригину себя, а в особенности стало жалко своего несуразного приятеля Дувакина. Он-то, Ковригин, казалось ему, всё же жил ожиданием перемен, какие непременно должны были произойти в его судьбе. К лучшему ли, к худшему ли – не имело значения. Но – за пределами длинной вереницы.

– А почему ты не позвонишь Антонине? – спросил вдруг Дувакин.

– Не желаю! – резко произнёс Ковригин. И тут же удивился самому себе.

Впрочем, чему было удивляться? Поначалу он был намерен разыскать Антонину и просить прощения, но после демонстративного возврата автомобиля мужем Алексеем намерение это отменил. Хотел было рассказать Дувакину о визите Алексея, но сообразил, что напоминание о Прохорове вряд ли обрадует Дувакина.

– А она меня просила отыскать тебя.

– Взяла бы и позвонила, – сказал Ковригин. И понял, что опять капризничает.

– Сто раз звонила! – сказал Дувакин. – А ей отвечают: «Пошел в баню!»

– Чего? – удивился Ковригин.

– Или: «Пошла в баню!», – сказал Дувакин. – Я, может, не так понял…

– Надо же! Я же расколотил старый мобильный и утопил его! Будь добр, если еще позвонит, дай ей мой новый номер…

Выпили за здоровье прекрасной дамы и двух её мальчишек.

– На твоём месте, – сказал Дувакин, – я всё же поехал бы в Синежтур. Чем быстрее, тем лучше.

– А пьеса?.. Ты же просил экземпляр пьесы… Якобы для сдачи в набор…

45

Дувакин позвонил через день.

– На текст пьесы даю тебе ещё два дня. Приеду и привезу принтер. Но лучше, чтобы ты сам прискакал в Москву на своей семёрке.

– Пока не пойдут опята, – сказал Ковригин, – отсюда никуда не двинусь.

– Значит, я приеду к тебе с принтером.

– К чему такая спешка? – удивился Ковригин. – Ещё позавчера ты мямлил о пьесе скорее из вежливости. Как о некоем довеске…

– Если бы ты не полз поодаль от длинной вереницы, – сказал Дувакин, – или хотя бы не воображал, что так оно и есть, я бы предложил тебе сплясать. Сам я вчера сплясал. Журнал, считай, спасён. Денег инвестор дал. Через неделю из Можайска нам отгрузят номер с твоими пороховницами и Рубенсовыми приключениями. А дальше пойдёт номер с третью записок Лобастова и, хотелось бы, с Мариной Мнишек. Кстати, сегодня снова звонила Свиридова и этак начальственно напоминала о необходимости выпустить собачку.

– Какую собачку? – спросил Ковригин.

– В фильме «Цирк» старый дрессировщик то и дело просит выпустить на манеж свою собачку.

– Вы, Пётр Дмитриевич, видимо, обнаглели от удач и допускаете реплики со сравнениями, мягко сказать, неделикатными.

– Извини, Сашенька, зарвался, – рассмеялся Дувакин, – думал, что сообщу о приятном тебе. Хотя понять, какой нынче интерес Свиридовой к твоей пьесе, не могу.

– И я не могу, – сказал Ковригин.

– Ой ли? – засомневался Дувакин. – Ладно. Гони пьесу. И сразу же садись за продолжение записок Лобастова. Денег за них, как ты просил, выписывать мы тебе не будем… Шутка!

– А Софья Алексеевна? – спросил Ковригин.

– А что – Софья Алексеевна? – как бы удивился Дувакин. – Хочешь пиши, хочешь – не пиши. Теперь это дело факультативное. Если есть актриса на роль Софьи – в Синежтуре, говорят, есть такая, Ярославцева, – вспомни старый рецепт, влюбись в неё и пиши для неё пьесу.

– Циник ты, Дувакин, из первейших, – сердито сказал Ковригин.

– Циник, – согласился Дувакин. – Но вот Антонину нашел и дал ей твой номер. Правда, попросил в ближайшие дни от работы тебя не отвлекать…

– Петя, – сказал Ковригин, – от тебя пахнет коньяком. Не отмечал ли ты сегодня выгодную сделку с госпожой Быстряковой?