Лягушки

Ковригин возмутился. Искренне возмутился. Попытался объяснить своё возмущение Наталье. Да, были годы влюблённости студента Ковригина в студентку же Наташу Свиридову. Судьба столкнула их во втором номере троллейбуса. Ковригин, по утрам направлявшийся со Второй Мещанской в МГУ, на Моховую, садился в троллейбус у Банного переулка. У Рижского же вокзала, остановкой раньше, корму троллейбуса, где удачнее проходили встречи с контролёрами, забивали будущие звёзды театра и кино из знаменитого общежития на Трифоновской улице. Ковригина не раз утренняя толкотня прижимала к рослой щепкинке, русоволосой, с зелеными глазами, у Малого театра она и выходила. Выяснилось, училась она на курсе с одноклассником Ковригина Севкой Лариным. При случае Ковригин не удержался и начал мямлить какие-то слова о девице из Щепки. Выслушав их, ушлый Севка рассмеялся. «Это ты про Наташку, что ли, из Омска? Я тебя поздравляю! Неужели у вас на факультете девок нормальных нет?» – «А эта чем нехороша?» – «Очень многим и для многих хороша! – продолжал веселиться Ларин. – В преферанс прекрасно играет и людьми прекрасно играет. Далеко и быстро пойдёт. В народные артистки пойдёт. Отыщет влиятельного старичка и вперёд!» Ковригин надулся. Хотел было дать приятелю в морду, ну и что вышло бы? «Да не досадуй ты так. Ну, влюбился и влюбился, – сказал Ларин, – пройдет. Я тоже влюблялся в неё, но прошло… Потому как любовь к ней – мыльный пузырь размером с аэростат… И вообще советую тебе наперёд: не связывайся с актрисами, все мы – ненормальные и продажные!»

Однако не проходило. Ковригин ещё долго плавал и кувыркался в перламутровой ёмкости мыльного пузыря. Наваждение наваждением, говорил он себе, но муки любви (да и муки ли это были?) вызывали его удовольствия. Сейчас они и вовсе могли показаться состоянием счастья. Именно тогда он и ринулся в авантюру – сочинять пьесу для Свиридовой. Чем закончилось его безрассудство – известно. Но и после резолюции начинающей звезды наваждение продолжалось. Другое дело, что отлупленный розгами юноша не позволял себе приближаться к Свиридовой. А притихло наваждение, лишь когда Ковригин узнал, что вблизи Свиридовой возник Покровитель или Опекун, удачливый, ноздрями чующий ветры соответствий режиссёр Демисезонов, взявший Натали в жёны. «С этого дяди, – был уверен Севка Ларин, – всё у неё началось и заплясало Камаринскую»!

– Никакой резолюции на твою пьесу я не накладывала, – опечалилась Свиридова. – Извини, Сашенька, я тогда пьесу не прочла… Это была резолюция Демисезонова.

– Опекуна, – сказал Ковригин.

– Если тебе так хочется, то – опекуна, – сказала Свиридова. – Он был опытен и неглуп и много дал мне, провинциальной, но наглой барышне. А то бы я пошла по рукам. Романтики же, вроде тебя, робея, держались от меня подальше. Но он сделал меня и циничной. Твоё право осуждать мои первые киношные и театральные годы.

– Я тебя нисколько не осуждаю! Упаси Боже! – воскликнул Ковригин. – Просто удивляюсь твоей молодости. Говорю же, в последние годы чаще я видел тебя издалека, в серьёзных, порой и возрастных ролях. И ещё – какой-то попечительницей, соправителем фонда, депутатшей, Фурцевой какой-то. А ты же девчонка, почти та же самая, к какой толпа или судьба прижимала меня во втором троллейбусе на Первой Мещанской!

«До судьбы договорился!» – удивился себе Ковригин. А перед тем в запале он чуть было не вспомнил вслух о том, что оценить, как молодо и призывно её тело, он смог еще в гостинице Синежтура. Но замолчал в растерянности, признание его могло оказаться бестактным, не исключено, что Натали, по причине возбужденности местным гостеприимством организма, не держала в памяти никаких знаний о визите в номер Ковригина. Или она до сих пор думала, что посещала Василия Караваева, но не дождалась от него чтения сонетов. Так или иначе, но похвалы её юному облику заставили Свиридову разулыбаться, она даже потрепала короткие волосы Ковригина и заявила:

– Да, Сашенька, мы ещё погуляем, мы ещё поживём без всякой халтуры, без карьерной дури, а просто, как люди-человеки, с любимыми и детишками…

– Кто это мы? – осторожно спросил Ковригин.

– Чего ты испугался? – удивилась Свиридова. – Это не мы с тобой вместе. Это мы с тобой по отдельности. И чтоб у каждого – полная чаша. И гамак в саду. Я закурю?

– О чём ты спрашиваешь? Ты видишь – я одну за одной…

– А теперь, милый Саша, – сказала Свиридова, – поведай мне, пожалуйста, о том, что у вас произошло с Хмелёвой. Что за чудесное путешествие вы с ней совершили. А то ведь узнала обо всём с чужих слов.

Ковригину тотчас показалось, что тихая собеседница, мечтающая об уютах семейной жизни, об изюминах в ромовой бабе, о детишках и гамаке, отодвигается от него в даль грибную, а вместо неё присаживается властная особа, должная государственно знать обо всём и обо всех.

– Тебе это надо? – спросил Ковригин.

– Надо! – резко произнесла Свиридова и так, будто вопросом своим Ковригин её обидел. – Хотя, если не хочешь рассказывать, то и не рассказывай.

– Отчего же… – сказал Ковригин.

И рассказал.