Лягушки

Всё рассказал. Даже то, что не смог бы рассказать Антонине. Чувствовал, что в тесноте его рабочей комнаты возникает напряжение, что исповедь его заставляет женщину, о душевной близости с которой он еще полчаса назад помышлял, воспринимать его слова не просто существом любопытствующим и в нём, Ковригине, заинтересованным, но и будто судьей, праведным и нахмурившим брови. Ковригину бы остановиться, а он выложил всё и даже о предбрачной ночи не умолчал. Стало быть, возникла потребность выговориться, видимо, и потому, что рядом с ним сидела собеседница, вызывавшая не одно лишь доверие, а и ещё нечто важное, чему Ковригин пока не торопился подобрать название.

– Какой же ты шелапутный и ненадёжный друг, Александр, – сказала Свиридова.

– Какой есть! – с вызовом произнёс Ковригин. – И шелапутный, и простак!

Теперь ему захотелось надерзить Свиридовой, этой барыне, явившейся просветить и отчитать холопа.

– Наташа (он чуть было не назвал её Натальей Борисовной)… Я был искренен, – сказал Ковригин. – Всё же разъясни мне, ради чего ты напросилась стать курьером? Чтобы разузнать о нашем с Хмелёвой путешествии?

– И ради этого, – сказала Свиридова. – Известное бабье любопытство.

– Ну ладно я, – сказал Ковригин. – Я-то ещё могу оказаться тебе полезен. А Хмелёва?

– Мне понравилась девочка. Я обещала ей поддержку. Но её жизнь – её жизнь. А ты-то чем можешь оказаться мне полезен?

Следующие слова Ковригин долго считал одними из самых дурацких слов в своей жизни.

– А твои надежды на пьесу о Софье! – воскликнул он. – Не хочешь ли, чтобы на этот раз я вызвался стать для тебя душкой-опекуном, способным помочь продолжить подъём к вершинам?

– Это ты говоришь мне?

– Тебе! – не мог остыть Ковригин.

Свиридова вскочила, но сразу и утихомирила себя, нервические движения её снова стали степенно-пластичными.

– Дурак ты Ковригин, – сказала Свиридова. – Ещё и возомнил о себе. И ведь сам знаешь, что пьеса твоя слабая, неуклюжая, с оттопыренными боками, так, вываленный на бумагу материал, и если бы не эти чудики из Синежтура, о твоей писанине никто бы и не узнал…

– Извини, Наташа, – мрачно произнёс Ковригин. – Действительно, я не прав. Пьеса моя дрянь. Я бездарен. Чьим-либо опекуном или хотя бы поводырем стать не способен.

Свиридова стояла к нему спиной, застёгивала пуговицы серебристого плаща.

– Я писал дурацкие «Записки Лобастова» с рекламой дирижаблей, – сказал Ковригин, – и в сотый раз загонял себя в камеру самобичевания. Бездарь я. И теперь раздражение на самого себя срываю на тебе. Извини.

Свиридова застегнула пуговицы, повернулась к Ковригину. Густые волосы её по-прежнему спадали на плечи идеальными волнами («Пользуйтесь шампунем „Амаретто“»), пахли орехами, глаза были сухими (а с чего бы им повлажнеть?).

– Я прочитала «Записки Лобастова», – сказала Свиридова. – Была в редакции Дувакина, узнала о них, попросила дать почитать…

Ковригину бы промолчать, но разумного человека в нём одолел нетерпеливый автор свежего текста.

– Ну и… – в волнении произнёс он.

– Я смеялась. Очень смешно, – сказала Свиридова. И заулыбалась.

«Всё-таки как хороша, плутовка!» – подумал Ковригин.

– Особо близки мне две твои коллизии, – сказала Свиридова. – Мне бы сыграть в комедии. Хорошей. Ведь была кто-то, для кого Шоу написал «Пигмалион». А у меня… Так уж повелось, что я со студенческих лет играю трагических либо революционных дам. Будто я вторая Пашенная. Будто я родилась в кожанке и только для того, чтобы стать Любовью Яровой, комиссаршей с комиссарским телом, а теперь ещё и бабой с митинговой кастрюлей. А тут я вижу, ты мог бы написать для меня легкую комедию. Или даже текст для мюзикла. Пристыженный было Ковригиным скандалист, в угол на колени им поставленный в ожидании бича, ожил, привскакивая, начал кривляться.

– Ну вот! – обрадованно заявил Ковригин. – Одно к одному. Сначала пьесу о Софье. Потом – комедию. «Пигмалион». Бездарь, но на что-то может пригодиться.

– Всё. Хватит, – сказала Свиридова. Вышла на крыльцо и выкрикнула: – Николай! Запрягай кобылу!

Ковригину же сказала:

– Хмелёвой при встрече передай от меня. Талант легко и погубить. И надо быть самой поклонником своего таланта.

– Передать не могу, – сказал Ковригин.

– Отчего же?

– Хмелёва пропала.

– То есть как?

– Пропала и пропала, – сказал Ковригин. – Провели мы с ней ночь, сходили в ЗАГС, расписались где надо, и через два часа она пропала. Просила не искать. Но её ищут. И Острецов. И театр. И милиция, по запросу родителей. Но её нигде нет. И нет никаких документальных подтверждений, что она вообще была на Земле.

– И ты ищешь?

– Нет. Не ищу. Просили не искать. Да и в любом случае не стал бы искать.

– Вот тебе раз… – пробормотала Свиридова, и было видно, что новость удивила её всерьез. Свиридова присела даже. «Наталья Борисовна, я готов!» – услышано было из сада. Свиридова ответила вяло: «Сейчас иду…»

Но встала.

– Ковригин, в Москве обязательно доберись до Напрудной башни Ново-Девичьего. Посмотри, что там пишут на стенах…

– Непременно, Наталья Борисовна, – сказал Ковригин.

Вышел все же к калитке проводить гостью.