Лягушонок на асфальте (сборник)

части того малого пространства, которое находилось за его спиной. Телепатическая

локация, как с армейской поры Вячеслав называл это свойство собственного восприятия,

подтвердила, что позади находится только один человек, и не какой-нибудь, а Леонид. Не

стал больше медлить, словно по команде повернулся кругом. Неподалеку в позе печально

ждущего человека - опущена и слегка наклонена к земле голова, да и корпус отклонен к

земле - стоял Леонид. Надо идти к нему, но не хочется. Балагурить будет. Начнешь

оправдываться. А в чем оправдываться? В отчаянии? В срыве совести? В несуразном для

самого себя и для Леонида, тем более во мнении Коняткина, падении на колени, в

наборматывании молитвы? Несусветно, вздорно, чудовищно! Однако не приставака он, не

актерствующий нахалюга. Был чист и остается чистым, хотя и не мог предположить в себе

такой н е л е п о й в о з м о ж н о с т и и понять не в силах, где, в каких пропастях

подсознания таилась эта в о з м о ж н о с т ь , воспринимаемая как глумление и

сумасбродство.

Ушел Леонид. Освободил от необходимости... Да просто передалось: надо уйти.

Остаться для укора, когда ты сам себе укоризна, равносильно надругательству. Только

озлобишь... Он-то не озлобляется, Вячеслав, но, пожалуй, взвился бы. А Коняткин, из-за

чего он ушел? Ревность? Возмущение? Да что же это? Что же? Зачем жить, если

докатываться до поступков, кажущихся постыдными, невообразимыми самому себе?

18

Зубы Леонида гляделись как зубы счастливчика: все до одного целы, эмалево-белые,

точно он только тем и занимался, что надраивал их самоновейшими пастами,

придающими им блеск и прочность. Как-то у него нарвала десна, и врачиха, дабы

вылечить ее, просверлила с испода верхний резец. Потом она заделала норку в резце, но

пломбы там плохо держались. Из-за этого Леонид говорил с пришепеткой, а когда свистел,

шугая голубей, то свист получался жужливый.

И теперь, хотя всего лишь звал Вячеслава к мотоциклу, он свистнул жужливо. В

свисте зятька почудилось Вячеславу бесшабашное мальчишество, и это маленько

взвеселило его и поослабило нежелание идти во двор Коняткиных.

Что-то в нем было от безотрадного человека, когда он брел на пристальные глаза

Леонида, уже сидевшего за рулем.

- Пошевеливайсь! Бодрись! - крикнул Леонид и просигналил.

Едва собрался Вячеслав лезть в люльку, из дома вышли Паша Белый и Коняткин.

Старик обнял правой рукой один из столбов, подпиравших навес над крыльцом, и

загляделся на нефритово-зеленую вдоль горизонта дугу закатного света. Задержка Паши

Белого на крыльце заставила Вячеслава обратить внимание на столб. Он не был витым,

каковы обычно поднавесные столбы. Из него поясами выступали головы птиц: филинов,

попугаев, голубей, ворон, орлов. На другом столбе были вырезаны головы тех же птиц.

Вячеслав спросил старика, просто так он вырезал головы этих птиц или со смыслом.

- Просто так карася не съешь: косточки нужно выбирать, иначе подавишься.

Ответ Паши Белого показался пренебрежительным. В этой пренебрежительности ему

примнилось осуждение, разочарование, а как их результат - жестокость безразличия.

Собственно, другого и нечего было ждать. Кабы они считали его ч о к н у т ы м , тогда бы,

может, проявили снисходительность. А то ведь он нормальный. Коль так, значит, ферт,

бесстыдник, ветродуй и ничего, кроме презрения, не заслуживает.

Заблуждался Вячеслав, заблуждался. Из-за стыдобы, когда она наваливалась на его

душу, он подменял отношение людей к нему своим личным отношением. Ошибки

восприятия, как и самовосприятия, многоразличны и зачастую таят в себе

разрушительную для сознания опасность. Но эта ошибка восприятия, о которой Вячеслав

не догадывался, была спасением для него, как и спасительна она для большинства чистых

людей, потому что ее обусловливают муки совести, противодействующие нравственной

порче человека.

Паша Белый думать не думал о том, что вообразилось Вячеславу. Он, в отличие от

многих стариков, помнил себя парнем и все еще сохранял способность судить о молодости

по свойствам, присущим именно ей. Паша Белый, которого огорчало, что Лёна живет

соломенной вдовой и что никак ей не встретится моалодец, какой бы перешиб безнадежное

ее ожидание, обрадовался влюбчивости Вячеслава. Когда-то он сам был влюбчивым: «Как

что, так втрескался!» Шалел при этом, по его же определению, ально марал осенью, во

время гона, и устирывали его парни-соперники до полусмерти, и он бил их в подрез чем

попадя: кол подвернулся - колом, палка для игры в лапту - палкой, чересседельник -

чересседельником. До недавней поры Паша Белый надеялся: отслужит армию Колька,

глядь, и завяжется промежду ним и Лёной узелок, а там и поженятся. Хлестать за Лёной