Лярва

— Что-что? — переспросила баба Дуня, подумав, что ослышалась.

— Говорю, здорово он её… Прямо как у людей.

Услышав матерный глагол, старушка обмерла и схватилась за сердце.

— Да что ты, Тонечка, что ты такое говоришь! — пролепетала она жалким голосом.

— Ну а чего? — не поведя бровью, ответствовала Сучка. — Меня так же вот…, и много раз.

Баба Дуня вовсе потеряла дар речи и только моргала на девочку, не зная, что сказать и как реагировать. А девочка добавила:

— У них ещё по-доброму всё. Меня-то били в придачу!

Далее последовали ахи, охи, повторные хватания за сердце и причитания поражённой и обескураженной бабы Дуни, которые мы приводить не будем и оставим пока их обеих. Остаётся только добавить, что притирание, привыкание и проникновение в мысли и чувства ребёнка с его ужасным прошлым, наконец, готовность их понимать и предугадывать, потребовали от пожилой женщины немалых усилий, сдержанности и работы над собою. Однако прогресс на этом пути хотя и медленно, постепенно, но достигался и наращивался. И баба Дуня, раз приняв решение сделать добро человеку, уже не останавливалась и не сомневалась в правильности и необходимости своего решения — необходимости как для излечения исковерканной, изуродованной души ребёнка, так и для успокоения своей собственной души. Конечно, много в её поступке было и эгоистического. Память о разрыве с сыном, которого она не смогла понять, а он не смог её простить в своё время, мучила её неизбывно и постоянно, порождая в ней желание — да простят мне это слово — реванша, желание воспитать второго ребёнка так, чтобы не допустить и не повторить при этом воспитании прежних ошибок.

Глава 27

Если в жизни и деятельности бабы Дуни всё пока выглядело более или менее позитивно, во всяком случае соответственно её желаниям и намереньям, то Замалея продолжал пребывать в страхе и ужасе, и его опасения за жизнь и участь родственников получили наконец реальные подтверждения. Ибо «чего боялся я, то и постигло меня».

Имена дочерей его были Вера и Вероника. Семи и девяти лет от роду, они были белокурыми и голубоглазыми ангелочками, составлявшими смысл жизни родителей и источник всех их радостей. В прежние времена отец не мог надышаться на своих дочерей, часто их баловал, целовал, обнимал и был, пожалуй, для обеих даже ближайшим и любимейшим существом, нежели мать. Однако знакомство с Лярвой, памятное бегство от неё и ужас, забравшийся в его душу при этом бегстве, значительно изменили и характер, и мировосприятие Замалеи. Он стал нервным и замкнутым, пугливым, стал смотреть исподлобья и настороженно. При прогулке с женой и детьми по улице мог внезапно, что-то завидев впереди, потребовать немедленного перехода на противоположную сторону, куда и уводил всю семью за собой насильно, не слушая возражений. В другой раз мог вдруг обернуться и долго всматриваться в чью-то фигуру, маячившую сзади. Даже при выходе из собственного дома некая настойчивая и неотвязная мысль принуждала его выходить не смело, а с некоторым замедлением, приоткрывая дверь сначала на щель, в которую он опасливо всматривался. Жене он не признавался в своих страхах и опасениях. Она же, видя в нём внутренние изменения, отражавшиеся уже и на внешнем его облике (он заметно похудел за последние полгода), объясняла всё неприятностями по работе и, не добившись несколько раз признаний, прекратила расспросы. Догадка о том, что опасения мужа могут быть как-то связаны с судом, состоявшимся почти год назад, на котором она присутствовала и слушала все показания, не приходила ей в голову. Обременённая семьёй с двумя детьми, отягощённая огромным количеством каждодневных забот и хлопот по хозяйству, она и думать забыла о былых тягостных впечатлениях, пережитых её мужем и, конечно, вызвавших в своё время и у неё самой немалые содрогания. Жизнь для неё катилась вперёд своим чередом, и в ней не было места для воспоминаний о событиях прошлого, к тому же случившихся не с нею лично.

И напрасно. Ибо в жизни её мужа это прошлое продолжалось и было уже вновь настоящим.

Особенно его волновали прогулки детей во дворе. Несмотря на требования отца сопровождать дочерей при таких прогулках, мать иногда отпускала их гулять вдвоём, вполне полагаясь в таких случаях на бдительность старшей, Вероники, бывшей серьёзной и ответственной девочкой. Если эти прогулки случались в часы, когда отец бывал дома, он страшно нервничал, не отходил от окна, выходившего во двор, и, не утерпев, часто спускался вниз и сидел во дворе на скамейке, не выпуская из внимания своих любимиц. Если же его дома не было, то мать довольствовалась тем, что периодически выглядывала в окно или выходила на балкон, откуда могла призывами добиться появления в поле своего зрения девочек. Впрочем, такие случаи имели место крайне редко, и обычно они всегда бывали на виду, будучи послушными и спокойными девочками.

Всегда. Да, всегда.

Кроме того дня, когда давно уже следившие за ними внимательные рептильи глаза получили наконец вознаграждение собственному упорству!