Лярва

Внезапно тот именно кобелёк, о котором недавно шла речь и которого баба Дуня давненько не видела, стремительно выскочил из кустов, ворвался в кошачье царство и, рыча и лая, принялся гоняться за кошками. Несмотря на их явное нежелание сдаваться без боя и оставлять врагу столь сытную позицию, несмотря на громкие устрашающие шипения и даже тычки двух или трёх когтистых лап по собачьей морде, победителем в итоге остался пёс, которому и достались все кошачьи объедки. Баба Дуня только и успела, что руками всплеснуть. Сучка же очень смеялась и радовалась, что, вообще говоря, было для неё редкостью — громкий смех и открытое выражение эмоций. Когда кобель принялся уплетать отвоёванную пищу, Сучка не выдержала и со словами: «Пойду поглажу», — слезла с лавочки и направила свои ходунки к кошачьему злодею. Тот поначалу шарахнулся в сторону, испугался, отбежал в кусты и даже вовсе скрылся из виду, но после, покружив вокруг да около, отважился вернуться и принял от девочки ласки, позволил себя гладить, а сам тем временем, недолго думая, вернулся к насыщению бренной плоти. Пока Сучка занималась собакой, сравнялось девять часов вечера, и когда она вернулась наконец к скамейке, то увидела там уже не одну, а две сидящие фигуры.

Какое-то время на вторую фигуру никто не обращал особенного внимания: ни разгорячённая весельем улыбающаяся Сучка, ни баба Дуня, которая совершенно и не заметила, кто это и когда подсел с нею по соседству. Собственно, фигура подсела и не рядом с пожилой женщиной, а совсем даже наособицу, на самом краешке лавочки, да и смотрела-то даже в другую сторону, укрытая капюшоном. Вообще, в этой новой и невесть откуда объявившейся фигуре, если присмотреться, было немало странного. Начать с того, что одета она была явно не по погоде — в старую и даже дырявую во многих местах куртку коричневого цвета, да ещё и с нахлобученным на голову капюшоном. Пониже куртки виднелись древние и ужасающе грязные трико, полупрозрачные от старости и ветхости, а пониже трико — стоптанные не то кеды, не то тапки. Довершал картину появившийся вместе с этою фигурой и, по всей видимости, ею же распространяемый ужасный, тошнотворный, подвальнопомойный запах затхлости и просто давно немытого, закисшего тела.

Так уж вышло, что Сучка, сев на скамейку, поместилась как раз между бабой Дуней и этой странной, зловеще неприятной фигурой. Между девочкой и её почти уже приёмной мамой возобновилась беседа на приятные житейские темы, и если обе были увлечены только друг другом, то стороннему наблюдателю, окажись он поблизости, было бы весьма заметно, что беседы эти привлекают к себе пристальное внимание и со стороны человека в старой коричневой куртке. Человек этот, сидя по-прежнему на противном краю скамейки, чуть повернул голову ближе к беседующим и явно прислушивался. Поверни он голову ещё ближе — и уже можно было бы увидеть лицо его, пока спрятанное за капюшоном. Наконец глаза бабы Дуни, поминутно обращаемые к Сучке в процессе общения, невольно остановились и на третьем присутствующем лице, сидевшем прямо за девочкой и хранившем безмолвие. Посмотревши раз и другой на это лицо, она в конце концов заинтересовалась и стала присматриваться уже пристальнее. Странно неподвижный поворот головы и общая напряжённая поза позволяли ясно понять, что третий слушатель не просто так сидит, а именно подслушивает разговор. И баба Дуня наконец отдала себе отчёт в этой догадке. Более того, коричневая куртка показалась ей смутно знакомой и пробудила в душе некое расплывчатое воспоминание, которое, однако, никак не желало принимать ясную, законченную форму.

— А ну постой, Тонечка, — прервала она Сучку, распространявшуюся на какую-то кулинарную тему. — Нас с тобой тут, по-моему, слушают.

Девочка смолкла, поймала настороженный взгляд бабы Дуни и обернулась сама в направлении этого взгляда. Ударивший в нос запах показался ей тоже знакомым. Он был связан со страшными, успевшими затушеваться в памяти воспоминаниями, которые все тотчас восстали перед её мысленным взором. Сучка широко раскрыла глаза и, не сводя их со зловещей фигуры в капюшоне, окаменела.

Повисла пауза, продолжавшаяся довольно долго, никак не меньше минуты.

Наконец баба Дуня, пребывавшая в хорошем расположении духа и не желавшая его омрачать, несколько раз быстро вздохнула, сбираясь с силами и не решаясь, после чего всё же обратилась к человеку в капюшоне напрямую:

— Послушайте, а вы как тут… по какому делу? Это, случаем, не ваша собачка?

— Нет, не моя! — был ответ, и один звук этого голоса, мгновенно узнанный девочкой, принудил волосы на её затылке встать дыбом.

Человек в капюшоне стал поворачивать свою голову и, пока поворачивал, завершил начатую фразу:

— Зато девка моя! Собирайся, Сучка, со мной пойдёшь. А ты останешься здесь, старая хрычовка.

Лярва уже оборотилась полностью всем корпусом и в упор исподлобья взирала на бабу Дуню, от потрясения лишившуюся дара речи. Сучка поворачивала голову то вправо, то влево и таращила глаза, в которых заблестели слёзы.