Лярва

Но выйти за пределы пяти биологических чувств и помыслить более абстрактно, общо и масштабно эта девочка не умела. И не умела всё по той же причине: никто и ничему не обучал её и не объяснял ей ту истину, что можно жить как-то иначе, чем живёт её мать. В свои десять лет Сучка была по-прежнему уверена, что другого способа жить не существует, что называть человека лярвой или сучкой — нормально и общепринято и что именно только вот так живут все люди на земле — в пьянстве, разврате, грязи, грубости, тупости, злобе, насилии и нищете. Правда, всех поименованных оценочных суждений она тоже не знала, не осознавала, не мыслила такими категориями. Жизнь нелюдей была для неё привычна, единственно возможна, а потому вполне её устраивала, ибо в глупеньком детском сознании и весь мир был миром только нелюдей и никого другого.

У кого-то может возникнуть вопрос: а как же самоубийство? Что касается желания насильственного прерывания мучений путём самоубийства, то на такую сложную и изощрённую идею опять же кто-то должен натолкнуть, научить, подсказать; сама Сучка не могла додуматься до такой мысли. Она один только раз, в период самых лютых морозов, захотела смерти, помечтала о ней, но это было всего лишь пассивным желанием, не более. Она ведь не могла догадаться, с помощью какого именно действия возможно приблизить к себе смерть. Вот, например, если бы кто-нибудь сказал ей: «Подойди к бочке с водой возле угла дома, погрузи в воду голову, а затем вдохни в себя воду, не выныривая, и вдыхай воду ещё и ещё», — тогда бы она поняла, узнала. Однако обучать, разъяснять, подсказывать девочке не только конструктивные, но и деструктивные идеи было некому.

За прошедший год лишь два события хоть как-то выбились вон из ряда обыкновенных ужасов её жизни и отложились в памяти чуть более яркими впечатлениями — впечатлениями ужасов необыкновенных.

Первое произошло ещё прошлым летом, когда она только что оправилась от пережитой экзекуции и полностью перестала ощущать боли. В тот вечер в гости к её матери забрёл какой-то совершеннейший бродяга, давно уже, вероятно, ведший асоциальный образ жизни и настолько чудовищный обликом, одеждой и запахом, что видом своим вполне мог сойти за прокажённого. Он был грязен телом сверх всякого вероятия, зарос волосами по всей голове и лицу равномерно, был весь в царапинах и расчёсах, с гноящимися глазами, раздутой в драке физиономией и имел до такой степени дурной, застойно-кислый запах давно не мытого тела, что даже девочка с её узким кругозором и скудным житейским опытом недоумевала, как её мать может долго находиться с ним рядом. Но Лярва, когда он постучался в калитку и попросил еды, впустила его в дом, хотя и прекрасно понимала, что не получит от него ни денег, ни выпивки. Однако в этот вечер, по всей видимости, безудержной натуре новоявленной Мессалины был потребен любой мужчина, безотносительно к иным его качествам, кроме половых признаков.

Волосы его были спутаны и имели такой вид, словно вот-вот сейчас из их гущи полезут тараканы, черви и крысы. Его самого беспрестанно беспокоили собственные волосы, он почёсывался во многих местах своего вонючего тела и первым делом попросил у Лярвы вилку, дабы ею причесаться. Предложенную расчёску он гордо отклонил и заявил, что последние несколько лет расчёсывает волосы исключительно вилками, и таки добился от хозяйки искомый предмет. Лярва поставила на стол свою собственную водку, на удивление оказавшуюся у неё в наличии, и принялась пьянствовать с приглашённым. Затем она совокупилась с ним, а наутро, не имея намерений отдать свою дочь на потеху этому зловонному нищему, без всякой задней мысли сообщила ему, что приобщила к своему ремеслу и дочь. Глаза бездомного немедленно возгорелись жадным пламенем сладострастия, и на его просьбы показать ему девочку Лярва равнодушно пожала плечами и махнула рукой в сторону собачьей будки.

И вот тут уж Сучка, слышавшая весь их разговор через открытое окно и понимавшая, что произойдёт через несколько минут, первый раз в жизни не выдержала и взбунтовалась. Когда этот гадкий и тошнотворный субъект, плотоядно облизывая истрескавшиеся посинелые губы и почёсывая в паху и под мышками, протянул к девочке свои грязные руки и пахнул в её сторону отвратительными миазмами своего прокисшего тела, она с отвращением извернулась, вырвалась из его объятий и кинулась к калитке. Мать крикнула ей что-то грозное с крыльца, однако владевшее Сучкой омерзение было столь острым и необоримым, что она, не помня себя от гадливости, распахнула калитку и бегом устремилась в лес. Это было её первое в жизни бегство из дома.