Лярва

Впрочем, убежала она недалеко и ненадолго. Ведь не надо забывать, что вместо полноценных ног и рук у Сучки теперь были тупоконечные культи, отчего стоять на двух ногах она отныне не могла и бежать ей было возможно только на всех четырёх конечностях, по-собачьи. А так как опыта подобного бега у девочки не было, то и перемещалась она крайне медленно и неумело. Тяжело и неловко перепрыгнув с ног на руки, она для следующего прыжка либо передвигала ноги вперёд короткими шажками, отчего бегство сильно замедлялось, либо перебрасывала ноги вперёд в прыжке, но при этом нередко ошибалась, ставила ноги впереди рук и катилась кубарем.

Осознав, что совершается бегство, Лярва ринулась вслед за дочерью.

Девочка успела добежать до стены вековых елей, углубилась в чащу, попыталась юркнуть в заросли папоротника, однако мать мчалась вслед за нею неожидаемо быстро и вообще проявила в сём происшествии недюжинную физическую форму и выносливость. Ни длинный подол развеваемой по ветру юбки, ни распахнувшаяся балахонистая кофта не замедляли бега этой лобастой сухопарой женщины с жирными, прилизанными и собранными в пучок волосами. Она даже перепрыгивала некоторые ямы и лежавшие на земле толстые ветви, неуклонно сокращая расстояние с объектом преследования и не упуская из виду дочь, которая, подобно неопытному медвежонку, неуклюже и подолгу преодолевала любые препятствия.

Наконец исход погони стал слишком очевиден и для ребёнка. Достигнув совершенного изнеможения и потеряв дыхание, она принуждена была остановиться и упала на землю. Слёзы градом катились из её глаз, хрупкое тело содрогалось в пароксизме рыданий, и, пытаясь отгородиться от подбежавшей Лярвы тоненькими культями, она задыхалась и повторяла:

— Нет! Нет! Мамка, не надо! Мамка, не надо! Нет!

Однако мамка, размахнувшись, отвесила дочери увесистую оплеуху, дёрнула её в разные стороны за волосы, стараясь причинять побольше физической боли и грязно ругаясь матом, после чего поволокла девочку обратно домой. А дома ребёнка ожидал тот самый мерзостный ужас, которого она так хотела избегнуть и не смогла.

Когда зловонный и завшивевший нищий, добившись желаемого, покинул дом, Лярва, пережидавшая эту сцену в спальне, вышла оттуда и немедленно спустилась в подпол. Там она долго чем-то гремела, передвигая какие-то вещи и чертыхаясь, после чего, наконец, выбралась наверх, держа в руке старую проржавевшую цепь. Увы, она сделала из бегства дочери именно тот вывод, который подвигнул её к действию, невозможному ни для какой другой матери. Она посадила свою дочь на цепь для собаки, надев на её шею ошейник, а другой конец цепи закрепив на том же самом кольце в крыше будки, к которому была пристёгнута и цепь Проглота.

С этого дня во дворе гуляли на цепях две собаки — настоящая и приравненная к настоящей. Девочка неосознаваемо для неё самой стала ещё более походить на собаку, чем раньше, — и уже не только видом передвижения, питанием, местом жительства и грубым к себе отношением Лярвы и всех её посетителей, но ещё и обездвиженным, тюремным способом содержания. Что касается Лярвы, то в её глазах и вовсе, кажется, исчезли различия между дочерью и Проглотом. Она относилась к ним обоим совершенно одинаково, тяготясь необходимостью их кормить и злобно заставляя «собаку женского пола» отрабатывать по ночам с гостями своё пропитание. Только для этой «работы» она и снимала цепь с шеи ребёнка — на какой-нибудь час, не более.

А Сучка, научившись привыкать ко всему и во всём видеть единственно возможную модель мироустройства, скоро привыкла и к этому, новому этапу своей жизни. Правда, поначалу она очень боялась, что длина цепи не будет позволять ей по ночам воровать еду в доме. Но первая же попытка убедила её, что этот страх беспочвенен и что она по-прежнему может пробираться как на кухню, так и в комнату. Кроме того, в первое время её очень беспокоили мозоли на шее из-за ошейника, однако в течение года нежная кожа на шее огрубела и кровоточившие мозоли заменились плотными, жёсткими и выпуклыми наростами, напоминавшими кожу пяток. Эти наросты образовались не вокруг всей шеи, но лишь на участках, постоянно соприкасавшихся с ошейником, и когда Лярва его снимала, то обнажавшиеся бляшкообразные видоизменения кожи на шее выглядели особенно уродливо. Впрочем, Сучка не имела возможности видеть себя в зеркале, а самое различие между красотой и уродством было ей незнакомо. Ведь за всю свою жизнь она не видела ни одного красивого, одухотворённого лица или поступка.

Одним словом, жизнь, опустившись ещё на одну ступень кошмара, вновь потекла проторённым руслом — среди голода, побоев и унижений сильными слабого. Так продолжалось до следующей зимы, когда к голоду опять присоединился холод.

И все уже описанные зимние события повторились с печальною предсказуемостью.